играл тоже с большим талантом.
Евгения Яковлевна за пять лет очень состарилась. Мы обрадовались друг другу, как родные. Она всегда меня любила. Стала бранить Ялту, с восторгом вспоминать Московскую губернию:
- Здесь лучше, леса, можно по грибы ходить, их тут много, а там что... одно море...
И до чего она была очаровательна в своей наивности.
***
Ездил я и на открытие "Комнаты имени Антона Павловича Чехова" для туберкулезного литератора в санатории по Николаевской дороге, кажется, вблизи станции Крюкова, забыл какого доктора.
Ехал я туда в вагоне с Иваном Павловичем, его женой, милой женщиной, и сыном.
Иван Павлович напоминал покойного брата одним жестом. Он был очень хозяйственный человек, сейчас раскрыл погребец, угостил водочкой и какой-то закуской, и мы незаметно доехали до санатории, где был "пир-горой".
"Литературное ханжество - самое скверное ханжество", - сказал мне Чехов (писал он об этом и Суворину).
105
***
Отлично писал Горькому: "У вас слишком много определений... понятно, когда я пишу: "Человек сел на траву..." Наоборот, неудобопонятно, если я пишу:
"Высокий, узкогрудый среднего роста человек с рыжеватой бородкой сел на зеленую, еще не измятую пешеходами траву, сел бесшумно, робко и пугливо оглядываясь..."
Чехов говорил:
"Писателю надо непременно в себе выработать зоркого, неугомонного наблюдателя... Настолько, понимаете, выработать, чтоб это вошло прямо в привычку... сделалось как бы второй натурой".
***
У Чехова каждый год менялось лицо.
Благородство Чехова - цветы, животные, благородство людских поступков.
***
Со всеми он был одинаков, какого бы ранга человек ни был.
106
***
Всеволод Гаршин, которого, несмотря на краткое знакомство, он успел полюбить всей душой, весной 1888 года кончает самоубийством.
***
Монгольское у матери и у Николая, и у самого Чехова.
Портреты деда, бабки, отца, дяди - мужики. Женщины широкоскулы, рты без губ, - монголки. Дед, бабка, мать, отец, дядя Чехова - все мужики и все широкоскулые. Просто страшно смотреть - особенно проживши больше 30 лет в Европе. Нижняя челюсть дяди. Грубость поразительная. Отец приличнее, но нижняя челюсть почти, как у дяди.
Ехал из Ельца. Купил на станции "Пестрые рассказы" Чехова в 1887 году, читал, не отрываясь.
***
Однажды он сказал (по своему обыкновению, внезапно):
- Знаете, какая раз была история со мной? И, посмотрев некоторое время в лицо мне через плечо, принялся хохотать:
- Понимаете, поднимаюсь я как-то по главной лестнице московского Благородного собрания, а у зеркала, спиной ко мне, стоит Южин-Сумбатов, 107 держит за пуговицу Потапенко и настойчиво, даже сквозь зубы, говорит ему: "Да, пойми же ты, что ты теперь первый писатель в России!"... И вдруг видит в зеркале меня, краснеет и скороговоркой прибавляет, указывая на меня через плечо: "И он..."
***
В его записной книжке есть кое-что, что я слышал от него самого. Он, например, не раз спрашивал меня (каждый раз забывая, что уже говорил это, и каждый раз смеясь от всей души) :
- Послушайте, а вы знаете тип такой дамы, глядя на которую, всегда думаешь, что у нее под корсажем жабры?
Не раз говорил:
- В природе из мерзкой гусеницы выходит прелестная бабочка, а вот у людей наоборот: из прелестной бабочки выходит мерзкая гусеница...
- Ужасно обедать каждый день с человеком, который заикается и говорит глупости...
- Когда бездарная актриса ест куропатку, мне жаль куропатку, которая была во сто раз умнее и талантливее этой актрисы...
Иногда говорил:
- Писатель должен быть нищим, должен быть в таком положении, чтобы он знал, что помрет с голоду, если не будет писать, будет потакать своей лени. Писателей надо отдавать в арестантские роты и там принуждать их писать карцерами, поркой, побоями... Ах, как я благодарен судьбе, что был в молодости так беден!
Как он восхищался Давыдовой!
- Придет, бывало, к ней Мамин-Сибиряк: "Александра Аркадьевна, у меня ни копейки, дайте хоть 108 пятьдесят рублей авансу". - "Хоть умрите, милый, не дам. Дам только в том случае, если согласитесь, что я запру вас сейчас у себя в кабинете на замок, пришлю вам чернил, перо, бумаги и три бутылки пива и выпущу тогда, когда вы постучите и скажете мне, что у вас готов рассказ".
А иногда говорил совсем другое:
- Писатель должен быть баснословно богат, так богат, чтобы он мог в любую минуту отправиться в путешествие вокруг света на собственной яхте, снарядить экспедицию к истокам Нила, южному полюсу, в Тибет и Аравию, купить себе весь Кавказ или Гималаи... Толстой говорит, что человеку нужно всего три аршина земли. Вздор - три аршина земли нужно мертвому, а живому нужен весь земной шар. И особенно - писателю...
***
Замечательная есть строка в его записной книжке;
- Как я буду лежать в могиле один, так в сущности я и живу один.
Про московских "декадентов", как тогда называли их, он однажды сказал:
- Какие они декаденты, они здоровеннейшие мужики! Их бы в арестантские роты отдать...
109
***
Однажды он, в небольшой компании близких людей, поехал в Алупку и завтракал там в ресторане, был весел, много шутил. Вдруг из сидевших за соседним столом поднялся какой-то господин с бокалом в руке:
- Господа! Я предлагаю тост за присутствующего среди нас Антона Павловича, гордость нашей литературы, певца сумеречных настроений...
Побледнев, он встал и вышел.
Я приезжал, и случалось, что мы, сидя у него в кабинете, молчали все утро, просматривая газеты, которых он получал множество. Он говорил: "Давайте газеты читать и выуживать из провинциальной хроники темы для драм и водевилей".
Иногда он вдруг опускал газету, сбрасывал пенснэ и принимался тихо и сладко хохотать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87