– Лучше-ка закрутите граммофон. Приятного вечера, господа! И прошу вас, вы ж все-таки разденьтесь, здесь-таки порядочное место – не упрут.
С интересом взглянув на Страшилу, она заманчиво улыбнулась ему, сделала глазки и, качнув пышными бедрами, исчезла за портьерой.

Вечерний звон, вечерний звон,
Как много дум наводит он.

Бойкий Хайм в полосатом пиджаке завел пластинку со старинной каторжанской и порысил на кухню, клятвенно заверив:
– Будьте покойны-с, исполним все-с в лучшем виде-с.
Скоро офицеры уже занимались еврейской щукой, сдабривая каждый кусок русской ядреной горчицей. Затем настала очередь рубленной с луком и политой маслом печенки, огненного супа из жирной курицы, сваренного с кореньями и тмином, жареного карпа в кисло-сладком соусе с красным хреном и отварным картофелем, тающей во рту тушенной на меду моркови – все необыкновенно вкусное, приготовленное с большим количеством сахара и перца. Ели медленно, не торопясь, без лишних разговоров – наголодавшись, наслаждались пищей, уютом и теплом.
Хайм с бабочкой стоял в стороне и жестами отдавал приказы половым – живым, разбитным малым, ряженным под «добрых молодцев» – в поддевках и сафьяновых сапожках. Его обрюзгшее, с порочными морщинами лицо выражало вежливое равнодушие, умные глаза смотрели на офицеров с жалостью.
Эх, азохен вей, какими же надо быть кретинами, чтобы дать себя загнать на фронт, четыре года гнить в окопах, а потом вот так, во вшах и драных сапогах, с голодным брюхом, лезть из одного дерьма в другое. Н-да, плохо, коли нелады с головой! Черту оседлости они завели, евреи им, видите ли, помешали! Искали бы врага в других местах, глядишь, не блевали бы теперь кровью по чекистским подвалам!
Наконец еврейское меню иссякло, разгонная бутылочка «Камю» опустела, и очередь дошла до скворчащей, жаренной на сале яичницы. Офицеры оторвались от еды и, решив передохнуть, закурили «Звезду», паршивые, в общем-то, папиросы, на которые в довоенное время и не глянул бы никто. Увы, все изменчиво в этом мире!
– Да, цивилизация. – Страшила вдруг заметил, что из-под обшлага у него выползла вошь. Кривясь от отвращения, он с треском раздавил ее, вздохнул, вытер пальцы о скатерть и оглянулся на Хайма: – А что, любезный, вода еще не нагрелась?
– Сию минуту-с, – тот сделал шаг вперед, шаркнул кривенькой, добротно обутой ногой, – закипает-с.
Как все-таки хорошо, что единственный его сынок Венечка откупился тогда от фронта и теперь, сидя в далекой Аргентине, спокойно зарабатывает свой кусок хлеба с маслом. Над ним не каплет. Где хорошо, там и родина.
Офицеры успели докурить, выпить коньяка, закусить и только налили по второй, как их позвали в номера мыться. Каждому досталось по ведру кипятка, большому куску довоенного «мраморного» мыла «Ралле и К°» и сколько душа пожелает холодной воды, тонкой струйкой вытекающей из крана. Это было сказочное богатство из несбыточного сна. Когда сопреют подштанники, пещера Али-Бабы – это тьфу по сравнению с туалетной комнатой при гостиничном номере. О, внеземной восторг, райское наслаждение, исполнение заветных желаний!
Офицеры неспешно вымылись – не так чтобы начисто, но до полной победы над вшами. Побрились, надели свежее белье, намотали чистые портянки и наконец-то почувствовали себя людьми. Теперь можно было вернуться к столу, прикончить под закуску коньячок, навалиться на яичницу с салом, покурить, откупорить еще бутылку, съесть галушек со сметаной и медом, а потом – спать, спать, спать, чтобы ни храпа, ни вони, ни надоедливого колесного стука. Спать.
Однако тихо, без эксцессов, пасть в объятия Морфея офицерам не пришлось: в зале их ждал обещанный десерт – с полдюжины скучающих доступных женщин. Привычно закинув ногу на ногу, так, чтобы выглядывали кружева, они сидели вдоль зеркальной стенки и с отвращением следили, как лысый коммерсант, местный постоялец, убирает жареную курицу – причмокивая, обсасывая жирные пальцы, в одиночку. Хоть бы за столик кого позвал, жила!
Хайм оказался прав насчет клубники – девочки были что надо. Пара пышногрудых, розовощеких красавиц, недоучившаяся, попавшая в беду рыжая гимназисточка, бойкоголосая дивчина с соболиными бровями и актриска варьете – черноволосая, худенькая, похожая на хищного зверька, крутобедрая, с трогательной детской улыбкой, роскошная местечковая еврейка. В ее близоруко прищуренных глазах светились равнодушие, расчет и тщательно скрываемый страх – не пасть еще ниже, на самое дно зловонной человеческой клоаки.
– Пойдем-ка, милая. – Граевскому было все равно, и он, не выбирая, повел к себе в номер пышногрудую курносую дивчину, оказавшуюся говорливой, глупенькой и простоватой.
– А вы меня, пан офицер, на время чи на ночь? – Выпив коньяку, она раскраснелась, распустила косу и, наивно полагая, что это должно быть приятно, уселась клиенту на колени. – Экий вы гарный, ох, и справлю же я вам, пан офицер, удовольствие, довольны будете. Завсегда уси довольны. Тю, вы ж не думайте, у мени заразы нема, вчера только доктор бачил. Может, знаете, Исаак Абрамыч, с Елисаветинской? Он добрый, за чистку всего сотню карбованцев берет. Ох, коньяк-то хорош! В грудях так и пышет жаром! Спытайте, пан офицер, какие горячие!
– Да, ровно печка. – Скучая, Граевский равнодушно взял ее, не спеша, монотонно, словно механическую заводную куклу, застонал, не разжимая зубов, от накатившего наслаждения и стал стремительно проваливаться в сон, уже не слыша пронзительных женских взвизгов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87