В этом же письме Кейл просил друга, чтобы Роберт позаботился о том, чтобы Хлоя целой и невредимой вернулась домой в Балтимор. Второе письмо он адресовал деду. Кейл умолял понять его, простить и не поминать лихом.
Третье письмо далось ему с наибольшим трудом. Адресовано оно было Хлое. Кейл долго сидел, тупо уставясь в каменную стену, прежде чем смог написать хотя бы строчку.
Где-то вдали залаяла собака, а затем откуда-то издалека ветер донес до него приглушенное бренчание расстроенного пианино в танцевальном зале и мерный топот ног. Близились сумерки. Тени удлинились и стали какими-то размытыми. Его последняя ночь на земле.
Странно, по идее, ему должно быть страшно. Он должен корить себя, раскаиваться. Но ничего подобного Кейл в себе не чувствовал. Если он что-то и ощущал, то безысходное одиночество. И хотя в душе он мечтал о том, чтобы снова увидеть Хлою и заключить ее в объятия, в некотором смысле он был даже рад, что этого не произойдет. Слишком тяжело было бы сказать ей «прощай». Больно умирать, зная, что она наблюдает его казнь. В горле у Кейла пересохло.
Смерть сама по себе была не так уж и страшна, куда страшнее ожидание. Кейл чувствовал себя как посаженный в клетку зверь, которого вот-вот придут и вытащат на потеху досужей публике. Он видел этих людей, видел их палатки, их зазывал, их тележки, груженные снедью и всякой всячиной. Когда кого-то вешали, всегда было так: движимый любопытством народ стекался, чтобы поглазеть на несчастного. Пока ему на шею накидывали веревку, воцарялась гнетущая тишина; спустя мгновения в полу под ногами открывался люк, и тело камнем падало вниз, пока хватало веревки, а затем его снова выдергивали наверх. Хорошо, если веревка сразу ломала шейные позвонки. Если нет, то под виселицей стоял палач, который дергал повешенного за ноги вниз, чтобы прекратить его мучения. Это, конечно, лучше, чем оставлять человека медленно умирать, задыхаясь от удушья.
В душе Кейл надеялся, что его линчуют. По крайней мере, конец наступает мгновенно, а кроме того, можно оказать пусть символическое, но сопротивление.
Не в силах спокойно лежать, он вскочил на ноги и подошел к окошку. Внизу на фоне сумерек вырисовывался темный силуэт виселицы. Ветерок покачивал свисающую с перекладины веревку. Под платформой наверняка уже поставили заранее заготовленный сосновый гроб.
С каким злорадством посмотрел бы на него в эти мгновения Митчелл, подумал Кейл и поморщился. Он не сомневался, что в данную минуту лицо его перекошено страхом, и потому глубоко вздохнул – в надежде вернуть себе самообладание. Может, стоит рискнуть постоять за свою жизнь, когда они утром придут за ним? Уж лучше скончаться от пули, чем от веревки.
Он привалился к стене. Когда ему на шею станут надевать веревку, он будет думать о Хлое, мысленно рисовать в сознании огонь ее страсти, вспоминать те сладостные часы, когда они занимались любовью. Лишь одно воспоминание он хотел взять с собой, когда войдет в дверь, ведущую только в одну сторону, – воспоминание о ней.
Господи, как он ее любит! Осознание этой истины как молнией озарило его. Он давно уже пытался понять, что же все-таки притягивает его к Хлое, пытался дать название этому сладкому томлению, этой нежности, которые испытывал к ней. Нет, раздражение, а порой и злость были ему хорошо знакомы. Но вот нежные чувства не поддавались определению вплоть до настоящего момента.
Главное, он не успел ей ничего сказать. И вот теперь он умрет, а она так и не узнает, что он любил ее. Потому что не признался ей в своей любви. Кейла охватило раскаяние. Ему было грустно потому, что придется приписать это признание в конце третьего письма, вместо того чтобы прошептать его Хлое на ушко. Но выбора не было. Слава Богу, что у него осталась хотя бы такая возможность.
Как и многое другое в его жизни, он и это сделал не так.
В колледже он слышал о судьбе, будто жизнь человека от рождения и до могилы предопределена свыше, все предначертано. Тогда он иронизировал по этому поводу, называя глупостью, поскольку считал, что знает, как намерен распорядиться жизнью. Он восстановит справедливость, отомстит за отца, докажет – пусть только самому себе, – что он не трус, каким был в ту давнюю страшную ночь. Только тогда его душа успокоится, только тогда его перестанут терзать угрызения совести, отравляющие ему существование.
И кто виноват, что у него ничего не получилось?
Кейл в раздумьях стоял у окна, наблюдая, как небо сначала сделалось розовато-фиолетовым, а затем оделось в темно-синий ночной бархат. Свою последнюю ночь он хотел бы провести бодрствуя. Ему нужно было время для размышлений, для того, чтобы предаться мечтам о девушке со смелыми карими глазами и роскошными рыжевато-каштановыми волосами, своенравной и непокорной. Кейл вспоминал все, что она делала и говорила, и на губах его играла улыбка. Ему вспоминалось лицо Хлои, когда он поцеловал ее в первый раз, стоны, что срывались с ее губ, когда они занимались любовью.
Господи, как тяжело умирать, когда только одна мысль о ней заставляет кровь быстрее бежать по жилам. В эти минуты, как никогда прежде, Кейл ощутил в себе жажду жизни.
За ним пришли только в десять часов. Он провел долгую ночь, предаваясь воспоминаниям и размышлениям, пытаясь примириться с тем, что уготовано ему судьбой. Затем рассвело, а потом первые, робкие утренние лучи разгорелись ярче. Но за ним не шли. Время тянулось бесконечно долго. Кейл устал ждать и постепенно стал терять самообладание.
За окном уже слышались голоса – люди собирались па площадь. Где-то раздавались музыка и смех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102