Она так и не прикоснулась к нему. Ее подхватил на руки Питер, отнес в экипаж. Рядом с ней села Берни. В Сандерхерсте врач осмотрел голову и лодыжку Мэри-Кейт и предписал ей двухнедельное пребывание в постели.
Сегодня она в первый раз могла встать и действительно стояла, пока священник освящал новую нишу в усыпальнице Сент-Джонов. Когда все закончилось, только они с Арчером остались и смотрели, как закрывают и запечатывают дверь. Двое, любившие друг друга с детства, лежали теперь здесь, соединенные в смерти.
Небеса должны были бы рыдать об этой потере, возможно, так и было: слезы замерзли и превратились в снежные хлопья, которые бесшумно падали на них.
И поскольку он ничего не сказал ей с той минуты, как нашел свою жену, Мэри-Кейт, тоже ничего не сказав, ушла, не будучи уверенной в мыслях и чувствах Арчера. Ей казалось, она вторглась в чужие владения.
Если она и чувствовала вину, то не ту, что предполагала Берни. Она пыталась спасти Джеймса Моршема невзирая на насмешки других. Она пыталась и не смогла, но другие могли — и не попытались.
Она чувствовала вину живых перед теми, кто умер. Смерть затронула в душе Мэри-Кейт какую-то чувствительную струнку, и это удивило ее, потом устыдило, а затем позабавило. Она была бесконечно рада, что жива, счастлива, что спасена. Она не хотела умирать, не была к этому готова, может, никогда и не будет. Она всегда цеплялась за жизнь, с жадностью ожидая, что небо прояснится — и все изменится к лучшему, что она испытает все то, о чем мечтала ребенком и молодой девушкой.
Даже теперь, когда ей было как никогда грустна, в ней крохотным огоньком тлела искорка надежды.
Глава 41
Мэри-Кейт проснулась на рассвете, за три часа до того, как должна была покинуть Сандерхерст. Она прибыла сюда налегке, а теперь ее дорожная сумка трещала по швам. Книга стихов, которую дал ей Арчер, два платья из гардероба Берни да еще тот самый колпак, с которым Мэри-Кейт не смогла расстаться — он напоминал ей о странной, борющейся с предрассудками графине, — все эти вещи покоились в сумке. На дне ее лежали засушенный садовый цветок и самое большое сокровище — миниатюра, изображавшая Алису Сент-Джон в детстве, — подарок Сэмюела Моршема. При этом Мэри-Кейт все время плакала, а он без конца откашливался.
Она лежала, уставясь в потолок и раздумывая, хватит ли у нее мужества попрощаться с Арчером. Они так и не обменялись друг с другом ни единым словом.
Потому ли, что он не верил ей, а теперь не мог примириться с ее правотой? Или он любил Алису больше, чем мог в этом признаться даже себе?
Она села на край кровати, потом поднялась и оделась в дорогу. На горизонте засияли первые проблески света, дрожащие лучики розового и желтого. Мэри-Кейт решила не зажигать свечу и стояла у двери, ведущей на террасу, глядя на восход и чувствуя, как горят от невыплаканных слез глаза.
Через несколько минут она вышла из комнаты, прошла по коридору и, повернув налево, оказалась у хозяйских покоев. До этого она была в комнате Арчера только раз, но посещение оставило много воспоминаний. Мэри-Кейт негромко постучала, готовая уйти, если он не ответит. Она не хотела будить его.
— Войдите.
Разрешение было дано голосом совершенно проснувшегося человека. Ни запинки, ни заминки. Она мягко толкнула дверь.
Он стоял у окна и смотрел на светлеющее небо, как перед этим делала она, хотя его окна были обращены не на восток, как в ее комнате. Хозяйские покои — огромная, просторная комната — смотрели на северную сторону Сандерхерста.
Увидев обширные пространства парка и лугов, Мэри-Кейт поняла, почему Арчер никогда не приказывал охранять ее. Он мог не беспокоиться, что она сбежит. Запряженная четверкой лошадей карета и за час не смогла бы добраться до границы его владений. Впечатляющий вид, молчаливое, но подавляющее напоминание о власти человека, который сделал ее своей пленницей, — сначала поддавшись гневу, потом страсти. Напоминание о том, насколько они далеки друг от друга по положению.
Ей здесь не место.
Он повернулся, когда она вошла, хотя, казалось, не удивился ее появлению. Слышал, как она собирается, или знал, что она уезжает, и сам хотел попрощаться с ней? Она не решалась спросить. Не сейчас.
— Мы так с тобой и не поговорили, — сказал он.
— Да.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — Слабая улыбка искривила его губы.
— Да. Почему же так трудно? Почему так мучительно трудно произнести слово «прощай»? Скажи «до свидания», Мэри-Кейт, и покончи со сказками, призраками и печальными глазами. Попрощайся и возвращайся в свое сословие — к кузнецам, рыбакам или плотникам. Где боль — это ошпаренная кожа или ушибленный палец, а не страдания души.
— А ты? Как твоя рана, лучше? Он потрогал повязку на шее:
— Да. Мне сказали, что заживет быстро.
Тело — возможно, а душа? Можно ли исцелить душевную рану?
Он выглядел утомленным, словно совсем не спал. Слишком уставшим от жизни, будто видел все ее пороки, зло и ужасы. Впрочем, они оба это увидели. Поэтому и не могли говорить?
— Я пришла сказать…
У нее перехватило дыхание. Какое трудное слово — «прощай»!
— Ты должна?
— Боюсь, что да.
— Тогда будь поласковее, Мэри-Кейт. В последнее время я испытываю от правды лишь нестерпимую боль.
— От какой правды, Арчер?
Он спокойно взглянул на нее. Нет, не спокойно. Арчер Сент-Джон всегда испытывает какие-то чувства. Он охвачен ими — гневом, раздражением, презрением. А каким он будет, если отдастся радостным ощущениям — веселью, восторгу, надежде? Любви?
Он отвернулся от нее, снова созерцая Сандерхерст. Возникшее молчание нарушил смешок.
— Ты была права, а я — нет, конечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88