Знал, что Бог меряет наши прегрешения совсем иной мерой, чем люди.
Увидев меня, монах Геннадий нахмурился и устремил на меня свой горящий взгляд.
– Что ты хочешь от меня, латинянин? – спросил этот человек.
Я сказал:
– В молодости я встречал в афонском монастыре многих людей, которые отреклись от римской веры и вернулись в лоно греческой церкви, чтобы посвятить жизнь Богу и служить Ему так, как это изначально было принято в христианстве. Мой отец умер, когда я был еще ребенком, но из его бумаг я узнал, что он был греком из Константинополя. Он предал свою веру, женился на венецианке и отправился к папе в Авиньон. Отец мой жил в Авиньоне и до самой смерти получал жалованье из папской казны. В этом городе я и родился. Но, покинув Византию, отец мой впал в ересь. Теперь, когда я пришел в Константинополь, чтобы умереть на его стенах, сражаясь с турками, я хочу вернуться к вере моих предков.
Ослепленный религиозным экстазом, монах не слишком внимательно вслушивался в мои слова, и я был благодарен ему за это, поскольку мне не хотелось отвечать на недоверчивые вопросы, которые обязательно стал бы мне задавать более вдумчивый человек. Геннадий же лишь обвиняюще вскричал:
– Так почему же ты сражаешься против турок плечом к плечу с латинянами? Даже султан – лучше императора, признавшего папу.
– Не будем об этом спорить, – попросил я. – Исполни лучше свой долг. Тебе довелось стать пастырем, который на своих плечах принесет обратно отбившуюся от стада овцу. Вспомни и о том, что однажды ты сам после долгих размышлений подписал унию. Мой грех – не тяжелее твоего.
Левой рукой монах поднял правую, которая, как я только сейчас заметил, была парализована, и торжествующе произнес:
– День и ночь молил я Бога, чтобы в знак прошения Он повелел отсохнуть этой руке, подписавшей во Флоренции дьявольскую бумагу. И когда грянул первый пушечный залп, Всевышний услышал мои молитвы. И теперь на меня снизошел Святой Дух.
Геннадий позвал послушника, велел ему сопровождать нас, отвел меня во двор, к рыбному прудику и приказал мне раздеться. А когда я скинул свой костюм, монах затолкал меня в пруд, погрузил мою голову в воду и заново окрестил меня. Почему-то нарек меня Захарием. Выйдя из воды, я, как положено, исповедался перед монахом и послушником, и Геннадий наложил на меня лишь легкую епитимью, поскольку я добровольно отказался от своих заблуждений. Лицо монаха сияло и лучилось, он явно смягчился, помолился за меня и дал мне свое благословение.
– Теперь ты – настоящий грек, – проговорил Геннадий. – Помни, что наступило роковое время и скоро пробьет последний час. Поэтому Константинополь должен погибнуть. Чем дольше он будет сопротивляться, тем страшнее станет ярость турок и тем ужаснее окажутся страдания, которые выпадут и на долю невинных людей. Если город по Божьей воле должен перейти под власть султана, кто же может помешать этому? Тот, кто воюет с султаном, противится в своем ослеплении Господней воле. Тот же, кто изгонит латинян из Константинополя, совершит богоугодное дело.
– Чьи слова ты повторяешь? – спросил я взволнованный до глубины души.
– Я повторяю те слова, что подсказали мне скорбь страдания и страх за мой город, – резко ответил монах. – Не я, смиренный инок Геннадий, говорю это, но Дух Святой речет моими устами.
Геннадий огляделся по сторонам и заметил серых рыбок в пруду; мы вспугнули их, и теперь они тревожно метались в мутной воде.
– Судный день близок! – вскричал монах, указывая на рыб левой рукой. – И в день тот рыбы сии станут от страха и ужаса красными, как кровь, – и тогда даже неверующие уверуют! Пусть это будет знамением! И если ты тогда не умрешь, то увидишь эту картину. Сам Всевышний, всемилостивейший наш Господь говорит моими устами.
Геннадий произнес это так страстно и убежденно, что я не мог ему не поверить. Потом он устал и замолчал. Когда послушник ушел, я оделся и сказал:
– Отец мой, как ты только что слышал, я согрешил и совершил преступление. Я спал с греческой женщиной и лишил ее невинности. Могу ли я как-то загладить свою вину, обвенчавшись с этой женщиной, хотя у меня уже есть супруга во Флоренции, с которой я вступил в законный брак и связан клятвами, произнесенными в латинском храме?
Монах задумался. В глазах у него появился блеск, сразу выдавший в смиренном иноке бывшего политика. Наконец Геннадий сказал:
– Папа и его кардиналы так страшно поносили и преследовали нашу церковь, наших патриархов, да и наш символ веры, что с моей стороны не будет грехом сделать что-то назло латинянам. Насколько это в моих силах, конечно… После сегодняшнего крещения твой прежний брак теряет силу. Я объявляю его недействительным, ибо мы находимся в таком тяжелом положении, что у нас нет даже настоящего патриарха, который мог бы совершить это, есть лишь отступник, Георгий Маммас, да падет проклятие на его голову. Приходи сюда с этой женщиной, я обвенчаю вас в этих святых стенах – и вы станете мужем и женой.
Поколебавшись, я сказал:
– Это деликатное дело, которое нужно держать в тайне. Возможно, ты ее даже знаешь. Если ты нас обвенчаешь, на тебя обрушится гнев могущественного вельможи.
Монах ответил:
– На все – воля Божья. Грех необходимо искупить. А какой же отец может быть таким негодяем, чтобы помешать своей дочери вернуться на стезю добродетели? Мне ли трепетать перед вельможами и архонтами, если я не убоялся самого императора?
Геннадий предполагал, что я соблазнил дочь какого-нибудь симпатизирующего латинянам придворного, и потому обрадовался моей просьбе. Обещал сохранить все в тайне, если я приду к нему с этой женщиной прямо сегодня вечером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93