И вот, насильственно
перенесенный после пробуждения в мое теперешнее состояние, я был охвачен
безотчетным страхом и тоской; та настоящая взрослая жизнь, казавшаяся мне
такой желанной, сбылась совсем не так, как я ждал когда-то. Море шумело
ровно и приглушенно, ветер улегся, в окошко были видны звезды.
Переворачиваясь на бок, я вдруг припомнил, некстати и без повода, как два
литературных героя шли некогда по этой самой набережной вдоль
Адмиралтейства, и одному из них внезапно почудилось, что все предметы
вокруг принизились как же это и просырели принизились и просырели да и
господин Морковин показался старинным каким-то знакомым и что-то еще о
лужах было растеклись нет не могу вспомнить. Тогда только я понял, что
люблю "Петербург" горячо. После этого видения, с такой силой пережитого,
тоска моя пошла на убыль быстро. И вскоре я уснул.
Ничего не видно за ветвями. Даже очертаний не различить. Или это темень
так сгустилась, вроде нет еще. Вот он, постепенно проступает. Всегда вот
так вот напряженно вглядываюсь, глаз не отвести. И всегда одно и то же
странное чувство здесь меня охватывает, как будто все вокруг, вся эта
немыслимо прекрасная картина стройной, вдохновенной, как на одном дыхании
возникшей набережной вдруг отступает, меркнет перед грозным всадником,
внезапно оборачиваясь пышной декорацией, и только. Никак мы не привыкнем к
мысли, что не было ничего случайного в творении Петра. Нам все кажется, что
не может прочной быть постройка, созданная в одночасье и по прихоти одного
человека. Точнее, дело, может быть, даже не в прочности или долговечности
ее. Все дело в том, что город, не выросший понемногу сам собой, а
появившийся на свет по чьей-то воле и внезапно, так и не сможет никогда
воплотиться вполне и окончательно, он навсегда останется, - по крайней мере
здесь, в виду своего создателя, чем-то призрачным и не совсем реальным.
Недаром Достоевскому грезилось на этом месте снова финское болото, город
испарился, оставив только бронзового всадника на загнанном коне. Сейчас,
конечно, это смутное, томительное ощущение совсем не то, что было раньше, в
прошлом, позапрошлом веке. Все, что осталось от тогдашних начинаний, давно
уже промотано. Теперь крушение петровских преобразований означает всего
только исчезновение одного города, и так имеющего не слишком ясное
предназначение. Тогда же, когда город был столицей непомерной Империи, тот
холодок гибельного восторга, который охватывал русские души при одной мысли
о его падении, так потрясал их потому, что как когда-то появление здесь
Петербурга переродило Московское Царство в Российскую Империю, так и гибель
города (или перенесение отсюда столицы) со всей неумолимой неизбежностью
приводило к разрушению Империи. Собственно говоря, тогда, вначале, это было
одно и то же: основание Петербурга и возникновение России. Евроазиатская
Империя не могла бы управляться из татарской Москвы.
Что это меня вдруг на рацеи потянуло. Нечего и разводить уже теперь,
бессмысленно и бесполезно. Русская история окончена. Нового, во всяком
случае, ничего больше не предвидится. Да и сил уж нет у народа на наши
затеи. Жаль только, что не на том их истощили, на чем хотелось бы. Культуру
надо было возделывать, а не государство расширять до бесконечности. Что
было проку с этого дальнейшего приращения, когда даже вот этого бульвара
уже хватало для онегинских прогулок. А взгромоздившись на того вон
мраморного льва, можно было поразмышлять спокойно вволю о Петре и судьбе
его дела. В конце концов, столицы, государства и империи существуют,
конечно же, не "на самом деле", а только лишь в умах людей. Поэтому и смысл
их существования заключается в одних только культурных влияниях. Как бы там
ни было, вряд ли еще чего-то можно ждать от нашего просторного Отечества.
Как это ни печально. Странно, что же, так и не нашли виновников нашей
катастрофы? Конечно, это заговор масонский замутил всю воду. Не приведи вам
Бог увидеть еврейский Bund, бессмысленный и беспощадный!
У них у многих немецкие фамилии. Осип Миндальный Ствол. Вот зачем наша
Империя понадобилась. На Мандельштаме это видно превосходно. Сын
варшавского торговца кожей, изъяснявшегося на немыслимом наречии, не то
польскоеврейском, не то немецко-еврейском, он свободно и естественно
освоился в русской культуре, незыблемо господствовавшей во всей Империи,
куда входила тогда и Польша. Эта культура дала ему язык, один из величайших
и выразительнейших европейских языков. Об этом языке Гоголь, тоже, кстати,
родившийся далеко не в Москве, и тоже не русский, высказывался совершенно
однозначно, что именно он, язык Пушкина, "единая святыня", должен стать для
русских, чехов, сербов, украинцев и всех других родных народов тем же, чем
является христианство для всех христиан - католиков, лютеран или
гернгутеров. Через русскую культуру, теперь, после Пушкина, можно было
воспринять и всякую другую; все самое трудное, то, что было под силу лишь
его всестороннему гению, было им уже совершено, культурная жизнь России
вошла в общеевропейскую колею. Пушкин сумел впитать и усвоить лучшие плоды
многовековой творческой работы Запада, после этого, чтобы теперь на равных
участвовать в европейской культурной жизни, можно и достаточно было
кормиться уже только его собственными достижениями. Ни Мицкевич, ни
Шевченко, как основатели, не смогли этого сделать для своих литератур.
Мицкевич хоть значение Пушкина оценил, не совсем замкнулся в узком круге
своей национальности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10