не следует ли им пойти поблагодарить и Борсена, поблагодарить начальника станции.
– Отчего же, – ответил Теодор.– Борсена? Да, он был очень полезен, Теодор не всегда располагал временем, чтоб присутствовать на работах.
И ехидный же адвокат!
Пошли домой, но Теодор уже не пыжился. Остальные это заметили, о, заметили очень хорошо, они проводили господина Теодора до самого дома, зашли даже в лавку, чтоб задобрить его, и фрекен Сибилла все висела на его руке и держалась за нее очень крепко. А в лавке стоял сам начальник станции и покупал на несколько скиллингов табаку – сам Борсен стоял в лавке.
Вот как полна жизнь случайностей и роковых событий.
Он стоял у прилавка, выуживая из житейского кармана мелочь, и собирался расплачиваться, когда Теодор сказал.
– Артисты хотят поблагодарить вас, Борсен. Борсен медленно повернул свои плечи и увидел всю компанию, семеро незнакомых жизнерадостных людей в шляпах на шнурке и шелестящих шелковых нарядах. Антрепренер выступил вперед и заговорил, за ним подошли две дамы поважнее, и наконец, мужчины, все говорили, улыбались, жали ему руки. Теодор ушел к себе в контору. И вдруг самая незаметная из актрис, та, что еще не вымолвила ни слова, говорит:
– Но где же мы возьмем рояль? Гробовое молчание. Про рояль забыли.
– Ты права, Клара! – сказал антрепренер. А Борсену он пояснил: – Это фрекен Клара, пианистка.
Борсен взглянул на нее, на ее молодое, оживленное лицо и длинные музыкальные руки с голубыми жилками.
– Слишком мало было времени, – сказал Борсен.– Но господин Теодор непременно достанет рояль к будущему вашему приезду. За это можно поручиться.
По лицу фрекен Клары промелькнула тень. Она была сумасбродная особа и не соображала того, что она – самое незначительное лицо в группе. Борсен заговорил с ней о музыке и узнал, с кем она играла и что одно время она даже получала стипендию. Вот как! Впрочем, она в то же время и актриса, а даже по преимуществу актриса.
Теодор вышел из комнаты, махая письмом, которое держал в руке. Славный малый, если б не был так дурачлив! Вот-вот, расхаживает с письмом в руке, чтоб все видели, что оно адресовано фрекен Марианне Хольменгро; уж не хочет ли он импонировать труппе? Но фамилия Хольменгро была, видимо, знакома труппе не лучше фамилии Лассен; опять заговорили о рояли, и Теодор обещал достать к следующему разу, после чего труппа удалилась.
– Снеси это письмо! – сказал Теодор своему подручному мальчишке. Но импонировать было некому, и он обратился к Борсену, как бы извиняясь: – Вас, может быть, удивляет, что я пишу фрекен Хольменгро, но это совсем не письмо, ничего подобного, я просто посылаю ей билет в театр.
– Вы посылаете ей билет в театр? – спрашивает Борсен, улыбаясь.
– Да. Так делается и в других городах, кавалер посылает даме билет в театр.
Пожалел ли Борсен откровенную ребячливость парня, или нет, но он не улыбнулся ему прямо в лицо, а посоветовал отказаться от своего плана. Если господин Хольменгро и его дочь захотят посмотреть представление, они пошлют прислугу купить билет. Средств у них хватит, как вы полагаете?
– Это понятно, красный билет, на самое лучшее место, – сказал Теодор.– Я думаю, мне можно послать.
– Не делайте этого! – сказал Борсен.– А если уж вам непременно хочется сделать что-нибудь в этом смысле, подойдите сами с несколькими билетами, попросите ее выйти в переднюю и изложите свое дело. Скажите фрекен Марианне, что вам очень важно видеть господ Хольменгро на открытии вашего театра и что вы будете благодарны, если принесенные билеты пригодятся.
– Сколько же мне взять с собой билетов? – спросил Теодор.
– Я не знаю, сколько их там, народу. Возьмите с полдюжины.
– Этого я не сделаю! – сказал Теодор. Тогда Борсен опять улыбнулся и сказал:
– Правильно. Вы бутону розовый бутон.
После репетиции на следующий день актеры были свободны до вечера, гуляли, показываясь при свете дня, и разожгли любопытство публики к пьесе. Они услыхали, что Виллац Хольмсен живет в имении, вон в том доме с колоннами, барин с незнакомой фамилией. Пианистка встрепенулась:
– Хольмсен? Композитор? Господи, боже мой, музыкант Хольмсен! Подумайте, вдруг я увижу его.
– Подумайте, вдруг я тоже увижу его! – сказал артист Макс, остряк и насмешник, но завидовавший все и каждому.
– Ты обезьяна, Макс! – сказала фрекен Клара.– Виллац Хольмсен написал пропасть вещей, кантату, песни, танцы, он – большой музыкант, – сказала она, хвастаясь уже тем, что знает его имя.
Но, разумеется, фрекен Клара не могла разговаривать о музыке с обезьяной, что она прямо и высказала, и отправилась на телеграф к Борсену.
Вот как капризна жизнь.
А Борсен был импозантен и очень благосклонен. Он встал и предложил даме табурет.
– У нас есть и диван, – сказал он, – но он завален бумагами. Мы освободим его к следующему вашему посещению.
Они заговорили о Виллаце Хольмсене, – совершенно верно, это он живет здесь, приехал на родину работать и, конечно, очень занят.
– Подумайте, вдруг он придет сегодня вечером!
– У вас есть роль, фрекен?
– Господи, да ведь же я – ядовитая змея!
– А я думала, что вы – ангел?
– Нет. На это у нас имеется примадонна.
– Но у вас глаза! Божественный карат в глазах.
– Вы находите? – проговорила фрекен Клара и повеселела.
Особенно много в первый раз они не поговорили, а маленький Готфред был прямо ни к чему и держался на заднем плане. Но фрекен Клара, должно быть, очень скоро отметила выспреннюю речь телеграфиста и дала ему понять, что очень ее ценит.
– Какая у вас замечательная речь, господин Борсен; божественный карат, – такого в нашей среде не услышишь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113