Что же из этого? Ничего. Антон ведь предупредил, что хочет отбить у него Жар-птицу. А может быть, парочка стояла здесь и когда Виллац шел на гору, к господину Хольменгро; только тогда он не бормотал ничего и не разговаривал сам с собой, как с ним иногда случалось!
Вот Антон становится на колени. Становится на колени! Он без шляпы, наверное, делает предложение, напрямки, Марианна хочет уйти, но он обнимает ее юбку, это очень смешно, обнимает ее ноги. Делает предложение, что ли? Это было более чем смешно, оба говорили одновременно, Виллац видел по их движениям, что они всецело заняты собой, а шум от реки мешал им слышать чье– либо приближение. Они считали себя в полной безопасности.
Одну минуту Виллац хотел было повернуть обратно, сделал шаг назад, но в это мгновение Марианна взглянула на него. Она сказала несколько торопливых слов, Антон вскочил и уставился на него. Приятели смотрели друг на друга растерянно и недоуменно, словно из двух разных миров, потом Антон поднял свою шляпу, поклонился Марианне и пошел к лесу.
Он бежал? Это было на него непохоже. Должно быть, Марианна сказала ему что-нибудь решительное.
Она отошла от ивняка и зашагала по дороге, грудь ее высоко вздымалась. Несмотря на большое смущение и старания не расплакаться, она все-таки сумела кивнуть головой и улыбнуться Виллацу. Молодчина эта Марианна, все-то она может! Она сказала:
– Ты видел? Ничего не поделаешь, мне все равно. Но досадно, что ты видел.
Он сумасшедший. Послушай, ну, как ты, удалось тебе поработать? Посмотри, вон лежит его тросточка, конечно, я не стану поднимать ее. Что ты делал у папы?
– Она вынимает носовой платок: – Ах, ну вот, я наверное простудилась, у меня уже начинается насморк. И глаза слезятся. Видал ли ты когда что-нибудь подобное? И так внезапно! Скажи мне, тебе неприятно? Это нехорошо? Но разве ты не видел, что он… я не могла пошевелиться.
– Прощай, – сказал он и пошел.
Он не оглянулся ни разу, – заставил бы кто-нибудь Виллаца Хольмсена повернуть голову! – поэтому, когда он дошел до кирпичного завода и хотел войти в дом, а Марианна очутилась в двух шагах позади него, он сильно вздрогнул. Ее скользящая, беззвучная походка привела ее сюда.
– Прости, – сказала она, увидев, что испугала его.
– Иди домой!– попросил он.– Не стой здесь, иди домой! Простуда прошла, платок спрятан, она проглотила свои слезы:
– Конечно, я пойду домой. Но согласись, что это чересчур бессмысленно с твоей стороны: разве я виновата, что он схватил меня?
Спору нет, это было так далеко от здравого смысла, что на мгновенье он не нашел ответа. Но ведь они ссорились не первый раз, оба были на это мастера, и, не долго думая, он сказал:
– А заметила ли ты, что мы с тобой дали друг другу слово вот в этом доме?
Она не ответила.
– Ты очень удивила бы меня, если б ответила иначе, чем молчанием.
– Почему бы нам не войти? – проговорила она.
– Ну, конечно, почему бы нам не войти? Раз ты приказываешь, мы должны преклонить колени, да еще сердце у нас должно захолонуть от счастья! Разумеется, мы можем войти. Куда же девался Антон? Вот был бы для него афронт, если бы мы с тобой вошли сейчас в дом и сели вместе. Как ты полагаешь?
– Нет, это не было бы для него афронтом. Он говорит, что хочет на мне жениться, и говорил он мне это сегодня не в первый раз. Но я не хочу выходить за него, я ответила, что я не свободна.
– Что же это у тебя не свободно? Я ничего такого не знаю.
– У меня не свободно то, что называется сердцем.
– Удивительно! Неужели твое сердце не свободно? Нет, нет, разумеется, ты связываешь и развязываешь его по своему желанию. Впрочем, ты вольна располагать своим маленьким достоянием, как тебе заблагорассудится.
– Войдем же в дом, Виллац!
– Но если Антону не помогло преклонять перед тобой колени и валяться у тебя в ногах – с моей стороны это нескромно, но что ж! Все мы норовим подставить друг другу ножку! – так же ли это безнадежно и для меня? Что, если б я стоял здесь и распинался битый час и просил бы тебя, молил бы о том, что ты называешь своим сердцем – привело бы это к чему-нибудь?
– Замолчи! Ты сам пожалеешь, что был так зол.
– А если бы я вместо этого расхохотался и сказал: покорно благодарю, прощай! – тогда что?
– Ах, эта простуда, вот, глаза опять слезятся! – сказала Марианна и опять вынула носовой платок.
Он видел, как она дрожала, но храбрилась и опять подавила слезы. Это вышло у нее хорошо.
– Иди домой!
– Иду, – ответила она и пошла. Конечно, она подавила слезы, но зато они и не показались, никто не увидел, что она поддалась слезам. Она повернулась, обиженная и разозленная, и крикнула через плечо: – И если осенью ты уедешь со своей оперой, скатертью дорога!
Снова он с минуту не находил слов. Потом ответил:
– Ах, пожалуйста, не напоминай мне перед уходом, чтобы я завтра утром послал тебе цветов!
Они здорово поранили друг друга ужасными словами, с чисто военной или разбойничьей злобой – и это в дни помолвки! Да, но ведь потом не будет хуже, не может быть хуже. По крайней мере, им не грозит неприятность – прожить жизнь в супружестве и испытывать тошноту при воспоминании о былой приторной сладости. Они были незаурядные влюбленные.
Простуда и носовой платок снова по боку, Марианна скользили по дороге, как всегда, могла говорить и думать. Вот стайка кричащих сорок преследует человека на дороге, навстречу идет Ларс Мануэльсен в двубортной куртке с восемью пуговицами, он до такой степени чувствует себя отцом великого человека, что полагает, будто может останавливать всех, он останавливает Марианну:
– На месте вашего отца, я перестрелял бы всех этих проклятых сорок, – говорит он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113