Нельзя сказать, чтоб особенно рано! У него был очень твердый и решительный вид, когда он покинул адвоката и направился в гостиницу, чтобы потребовать у Юлия аукционные деньги в двадцать четыре часа. Но подойдя к двери, он посмотрел на свои часы и увидел, что сегодня ему некогда заходить в гостиницу, тогда он отправился домой и заглянул к Нильсу-сапожнику. Ему хотелось еще раз попробовать засадить сапожника за работу. Но опять потерпел неудачу.
– Я больше не сапожничаю даже для себя, – ответил Нильс и показал, что на нем покупные башмаки из Буа. Да, это была последняя его покупка на фантастические, таинственные деньги, полученные летом; он купил эти башмаки. И вот они уже начали расползаться на швах, и подметки проносились, но это все-таки очень легкие и приятные летние башмаки, хотя стояла осень. Нильс– сапожник бегал в них, как ветер.
– В Буа много таких башмаков, – сказал он ленсману.
– Да, но эти башмаки не для меня, Нильс.
– И уж коли на то пошло, – сказал Нильс, – я как раз сейчас получил извещение от Теодора, что опять будет театр, а кроме меня некому поручить билеты и всю счетную часть.
– Сколько же ты получаешь за такой вечер продажи билетов? – спросил ленсман.
– Две кроны, – ответил Нильс-сапожник, не задумываясь.
Должно быть, он сбился с пути в один туманный день, и с тех пор у него не все были дома.
Ленсман встретил шарабан-доктора и снял фуражку.
– Здравствуйте, ленсман! – ответил доктор Муус и остановился.– Позвольте мне воспользоваться случаем и, кстати, проститься с вами, я уезжаю на этих днях. Спасибо вам, ленсман, и поклонитесь вашим от доктора Мууса. Что ж, я могу сказать, что исполнил свой долг и честно отслужил свое время здесь на севере, пусть теперь другие сделают то же! На боку я никогда не лежал, да и сейчас я, так сказать, на ходу и еду к больному. Да, к Перу-лавочнику, к старику Иенсену из Буа, несчастный человек, болен бог знает сколько лет. Я сделал все, что может сделать наука, у него то, что у нас называется гемиплегия, паралич одной половины тела. Сегодня я получил сообщение о том, что произошло что-то новое, но я не решаюсь высказываться до подробного исследования. Можно предположить, что это паралич мозга. Ну, прощайте, ленсман! Можете поверить, я предвкушаю сладость возвращения на юг, в Христианию, и свидания с моими родными. Только надежда на эту минуту и поддерживала меня здесь все эти годы. А теперь я, слава богу, накопил порядочную сумму опыта, который пригодится моей родной области.
Доктор уехал, прибыл в Буа, поднялся в светелку, понюхал затхлый воздух, приказал отворить окно, снял пальто, потер руки и стал исследовать пациента. Разумеется, Пер из Буа был болен, но нет, нового удара у него не было, да он и не допустил бы себя до этого. Он был чем-то возмущен и страшно ревел: немудрено, что несчастье Буа потрясло его и на минуту затемнило его разум; трудно отказаться от блестящего плана мести, не испытав потрясения. Но Пер из Буа вовсе не находился в агонии. Однако, он был еще ужасно возбужден: «Буа!– говорил он. – И еще эта проклятая коза!» – говорил он.
– Хорошо, хорошо, а теперь мы дадим вам чего-нибудь, чтоб вы уснули! – сказал доктор, успокаивая его.
Он отвесил с необыкновенной тщательностью бромистого калия, как будто один липший грамм грозил смертью.
– А вот это пусть примет вечером, – сказал он барышням Иенсен, стоявшим тут же, – и принесите мне столовую ложку, чтоб я видел, какой она величины, – сказал он.– Да, эта годится. Сейчас я дам ему сам, чтобы вы научились, как вам это сделать вечером!
Когда доктор кончил и вышел на двор, там стоял Теодор, дожидавшийся результата.
– Нет, это не новый паралич, – сказал доктор, – но больному нужен покой. Если наступит ухудшение, немедленно пошлите за мной.
И доктор Муус направился к своему кабриолету, ступая ногами с поразительной аккуратностью.
Теодор не двинулся с места. Новое испытание, постигшее отца, должно быть, несколько смирило и несколько придавило его: придя к себе, он держался тихо и отменил данное приказчику Корнелиусу приказание: не стоит подносить парням нынче вечером, – сказал он, – раз отцу стало хуже, – прибавил он.
– Он помирает? – спросил приказчик Корнелиус. Теодор ответил:
– Больному необходим покой. А впрочем, – сказал он, – я никогда не слыхал, чтобы какому-нибудь больному покой был не нужен.
Теодор был далеко не в том же настроении, как утром, и если бы не народ, он, вероятно, завел бы граммофон и послушал бы Коронационный марш. Но уныние его продолжалось недолго, явился посланный от адвоката Раша. Явилась горничная Флорина.
– Вы знаете, где находится Дидрексон? – спросила она, заботясь прежде всего о своих собственных делах.
– Дидрексон? Зачем он тебе понадобился?
– Я уж давно написала ему и не получаю ответа. Я только хочу узнать, где он.
– Зачем это? Деньги здесь, и я сказал, что в свое время ты их получишь.
– Да, но я не хочу ждать. Можете это ему сказать.
– Так я это и сделал!
Пауза. У горничной Флорины, должно быть, не особенно много стыда, она говорит:
– Так, так. Ну, тогда я напишу его невесте, я знаю, как ее зовут.
– Это ты оставь, Флорина, вот что я тебе скажу! – торжественно заявил Теодор.– Если ты откроешь рот или возьмешься за перо и напишешь благородной даме, дело твое пропало!
– Я не желаю вас знать! – сказала Флорина и с бешенством посмотрела на него.
Но хуже этого ничего нельзя было бросить Теодору в лицо, он не выносил этого, это наводило его до степени чего-то обыденного и ничтожного.
– Я вышвырну тебя вон! – раздраженно крикнул он и побледнел.– И чтоб ноги твоей здесь больше не было!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113