И внезапная сладчайшая усталость и немочь охватили его, и такое доверие к этой жизни, вскормившей и вспоившей его, что он, улыбаясь, замотал головой, пробормотал:
– Не могу ничего… Спать хочу…
Они отвели его за ситцевую занавеску, уложили на мягкую материнскую кровать, знакомую, высокую, с краем красной подушки, в тихих скрипах и запахах. Засыпая, он слышал шаги и шепоты, и на ноги ему прыгнул, придавил мягкой тяжестью, замурлыкал кот.
Среди ночи шарил вокруг, нащупывая автомат. Ему казалось, что он в охранении, боевая машина пехоты врыта в землю, а он заснул. Медленно, не сразу понял, что он дома, рядом за занавеской спят мать и сестра, кот мурлычет в ногах, в окошке, невидимая, близкая, течет река. И нет здесь места тревогам и страхам. Опять заснул, успокоился среди тихих шорохов родной избы.
Днем пришла к ним соседка Евдокия Ильинична, старая женщина, бывшая агрономша. И сказала, что муж ее, Иван Григорьевич, почитаемый в селе человек, фронтовик, проработавший много лет председателем сельсовета, а теперь состарившийся, доживающий в хворях свой век, – Иван Григорьевич приглашает Антона в гости, пообедать с ним вместе.
Антон застеснялся. Но мать сказала, что стесняться нечего. Приглашение от Ивана Григорьевича – честь, любой бы пошел. В селе уже знают, что вернулся из Афганистана солдат, и каждый хочет его повидать и послушать.
Собираясь в гости, Антон раздумывал, что бы надеть. То ли купленные в гарнизонном военторге синие джинсы, упакованные в целлофан, лежащие в «кейсе» с замочками. Или домашний, висящий в шкафу костюм, из которого, наверное, вырос – тесный в плечах и бедрах. Решил идти к фронтовику в солдатской форме, в какой вернулся, – с погонами, с медалью, с блестящей кокардой.
Иван Григорьевич ждал его за накрытым столом. Седой, плешивый, в валенках на распухших ногах, в темном пиджаке, на котором пестрели орденские колодки. Встал с трудом, улыбнулся беззубым ртом, сжал Антону ладонь трясущейся стариковской рукой.
– Заходи, боец!.. Садись напротив!.. Дай-ка на тебя погляжу!..
Сидели напротив друг друга, молодой и старый. Иван Григорьевич щурил слезящиеся глаза, качал головой, разглядывал его смущенное розовое лицо, золотистый чуб, медаль на груди.
– Ну, давай по сто граммов с прибытием!..
Чокаясь с хозяином, выпивая огненную, опалившую влагу, Антон удивлялся: сидел на равных с уважаемым, когда-то самым грозным на селе человеком, и этот человек надел в честь него награды.
– Ну, как там дела, в Афганистане? Когда мир? Зря полезли! Мы у себя в семнадцатом революцию сделали, а басмачи после этого еще лет двадцать бузили… Как там дела, говори!..
Антон стал рассказывать. Как стоит их полк в сухой бестравной степи, окруженной горами. Как спускаются с этих гор муджахеды, пробираются из Ирана в Герат. Мотострелковые роты перехватывают караваны с оружием. Выкуривают из кишлаков «духов». Солдатские цепи прочесывают сады и дувалы, а он в боевой машине пехоты держит под прицелом дорогу, степь, горы на случай, если «духи» начнут прорываться.
– Понимаю, – кивал головой старик, понуждая его говорить. Закрывал глаза, хотел представить другую страну и землю, ему недоступную, откуда явился солдат. – А теперь расскажи, за что получил медаль?.. Вот она у меня, «За отвагу». – Он нашел и тронул среди колодок серо-желтую потертую ленточку. – А свою за что получил?
Антон, повинуясь, но уже и добровольно, охотно, почти как равному, как единственному, кто сможет понять его среди этого мирного дня, зеленых огородов, зреющих хлебов и садов, рассказал Ивану Григорьевичу, как в бою, в кишлаке, взводный попал за дувалом в засаду. Залег в винограднике, среди корявых розовых лоз, а снайперы били и били метко, истребляя солдат. Взводный попросил о подмоге, и он, Антон, направил боевую машину через топкий арык, через рытвины виноградника. Бил по бойницам в упор, прикрывая отход «командос». Пули цокали, долбили броню. Вся бортовина и башня с белой цифрой 16 были в насечках и вмятинах.
– А я свою взял под Смоленском! – вторил ему хозяин. – Танки не пустили к Смоленску. А ты за какой-то кишлак! Давай-ка выпьем с тобой, раны все болят одинаково! – Слабой неверной рукой снова наполнил стопки. Поднял свою, наклонился к Антону, стараясь увидеть в нем что-то. Быть может, себя, молодого. Увидел, разглядел, улыбнулся. Выпил чарку. Задохнулся от слабости. – Мы воевали, да!.. Головы клали!.. Сколько с войны не вернулось!.. Твой дед Егор Савельевич… Егорка с войны не вернулся… Сорок мужиков из села… Вы-то за что кладете?
Он ослабел, захмелел. Опустил веки, покачал головой. Что-то отрицал, запрещал. С чем-то в себе соглашался. Вдруг тихо, слабо запел: «На полянке встали танки…»
Осекся. Открыл глаза. И из них покатились слезы, прозрачные, быстрые, мелкие, потекли по щекам. Жена его, Евдокия Ильинична, отирала их чистым платком.
– Ну что ты, Ваня? Зачем?.. Давай ложись, отдохни!..
Увела мужа в глубь дома. Антон смотрел на стоптанные стариковские валенки, на тяжелую сутулую спину. Река за окном, огромная, ясная, молча несла косы солнца.
* * *
Вечером он надел свои плотные синие джинсы с простроченными красной ниткой карманами, белую рубашку, закатал рукава. Засунул в карман, сам не зная зачем, мусульманские четки, черные гладкие камушки с кистью из крашеной шерсти, и отправился в клуб, где окна ярко горели, – на звук металлических бильярдных шаров и радиолы.
На бильярде перед началом кино играли двое. Сосед Колюнька Лобанов, окончивший весной десятилетку, худой, чернявый и ловкий. И Федор Семыкин, силач и красавец, год назад вернувшийся с флота. Удивляя допризывников рассказами о военной эскадре, американских авианосцах, о взрывах в ливанских селениях, он выигрывал, забивая остальные шары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139