Еще на границе и дальше границы
Стоят в ожидании наши полки.
А там, на подходе к афганской столице,
Девятая рота примкнула штыки.
Девятая рота сдала партбилеты,
Из памяти вычеркнула имена.
Ведь если затянется бой до рассвета,
То не было роты, приснилась она.
Войну мы порой называли «работа»,
А все же она называлась войной.
Идет по Кабулу девятая рота,
И нет никого у нее за спиной.
Пускай коротка ее бронеколонна,
Последней ходившая в мирном строю, —
Девятая рота сбивает заслоны
В безвестном декабрьском первом бою.
Прости же, девятая рота, отставших,
Такая уж служба, такой был приказ...
Но завтра зачислят на должности павших
В девятую роту кого-то из нас.
Войну мы подчас называем «работа»,
А все же она остается войной.
Идет по столице девятая рота,
И нет никого у нее за спиной...
Песня попадет в черные списки таможенников и первое время будет отбираться или стираться с магнитофонных кассет, вывозимых из Афганистана в Союз солдатами и офицерами.
Вообще бардовские песни первыми начали говорить правду об афганских событиях. Центральная печать первые два-три года, по стихам того же Верстакова, сообщала, как «мы там пляшем гопака и чиним местный трактор». А допустим, в солдатской газете десантников вначале вообще не разрешали писать, что дивизия находится за пределами СССР и что вообще это десантная газета: на фотографиях заретушевывались десантные эмблемы, тельняшки, не говоря уже о наградах. Было изменено и само название газеты, все журналисты печатались под псевдонимами, а фамилии офицеров, о которых писалось в Союзе, упоминать теперь запрещалось. Сообщения о геройских поступках звучали примерно так:
«Во время учебного боя рядовой имярек отразил атаку условного противника. За мужество и находчивость солдат награжден медалью „За боевые заслуги“.
Если бой все-таки расписывался и никуда нельзя было спрятать раненых и погибших, под материалом просто ставилась пометка: «Из боевой истории части».
Только к концу 1981 года разрешили наконец писать, что часть — десантная, потом — что находится в ДРА. Про боевые действия все равно шло ограничение: в бою участвует не больше батальона, который в свою очередь ввязался в него в целях самообороны или защиты колонн с материальными ценностями.
Вот так понемногу, крохами пробивалась через цензорские ограничения афганская правда. Так что песни бардов и в самом деле были отдушиной для самих ребят-«афганцев»:

Я поднимаю тост за друга старого,
С которым вместе шел через войну.
Земля дымилась, плавилась пожарами,
А мы мечтали слушать тишину.
Я поднимаю тост за друга верного,
Сурового собрата своего.
Я б не вернулся с той войны, наверное,
Когда бы рядом не было его,
Последние патроны, сигареты ли
Мы поровну делили, пополам.
Одною плащ-палаткою согретые,
Мы спали, и Россия снилась нам...
Рассвет встает над городом пожарищем,
По улицам трамваями звеня.
Я пью вино за старого товарища,
А был бы жив он — выпил за меня.

10 ноября 1982 года. Заречье.
Словно что-то подтолкнуло Викторию Петровну, поднявшуюся в этот день раньше обычного и спустившуюся на кухню, вернуться в спальню. Тяжело ступая — ноги вновь начало ломить к стылости, — поднялась на второй этаж дачи. Торопливо открыла дверь и сразу вскрикнула: муж лежал на спине и, хрипя, силился подтянуть к горлу руки...
На следующий день с утра по радио звучала траурная музыка. В полдень диктор сообщил, что в 15 часов будет передано важное правительственное сообщение. И вновь полилась тихая ровная музыка.
Мало кто сомневался, что это будет известие о смерти Брежнева. Даже несмотря на то что еще на 7 Ноября все видели его на трибуне Мавзолея, привычно поднимавшего в приветствии руку перед проходившими по Красной площади войсками. Знало близкое окружение, что 10 ноября Леонид Ильич запланировал себе выезд на охоту...
Ждали только, кто станет председателем комиссии по похоронам. Хотя тоже мало кто сомневался, что прозвучит фамилия или Андропова, или Черненко, нового идеолога страны. Идеология, слово партии оставались главенствующими в политике страны, и поэтому справа от Генсека всегда стояли те, кто готовил это слово и кто обеспечивал его выполнение. Суслову, умершему в январе, уже успели соорудить за Мавзолеем бюст, хотя было принято решение хоронить там только генеральных секретарей и участников октябрьских боев. Слово было не только в начале...
Политбюро ко дню смерти своего Генсека выработало свои незыблемые правила: что положено при этом ему, а что не положено.
Впервые после смерти Сталина первые полосы газет были в траурных рамках. Был объявлен и траур по стране — отменялись увеселительные мероприятия, приспускались государственные флаги. Многие люди, как и при смерти Сталина, плакали. Не в таком количестве, конечно, и не так глубоко, но плакали, отдавая должное главному для русских людей итогу правления: при Брежневе не было войны. Об афганской кампании не говорили во всеуслышание, да к тому же это была война не народа, а участие ограниченного контингента войск в гражданской войне на стороне законного правительства. Мы же со времен Испании — да что Испании! — всю жизнь русские помогали кому-то воевать. Так что плакали, но гордились. Только, видно, нельзя плакать так долго, девять лет...
Среди приглашенных на прощание с лидером КПСС и Советского государства плакали Войцех Ярузельскнй, Фидель Кастро, Густав Гусак. Они, может быть, первыми почувствовали не только потерю друга, «старшего брата», но и смогли заглянуть вперед, увидеть нарушение стабильности между соцстранами и Западом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143