Этот род представлений занесен был сюда англичанами, бывшими на Константском соборе; монахи монастыря св. Руперта надеялись посредством этих представлений дать наглядное понятие о религии диким горцам.
Христина поспешила войти в часовню. Несмотря на кишевшую там толпу народа, здесь все-таки было тише, чем на улице. Стены часовни были обиты потертыми обоями, представлявшими какие-то изображения, по-видимому, нисколько не относившиеся ни к Иоанну Крестителю, ни к св. Фридмунду. Христине показалось, что эти картины изображают скорее Марса и Венеру, но все прочие молельщики не обращали на это ни малейшего внимания. Безобразная статуя Иоанна Крестителя, на которую надета была настоящая власяница, возвышалась над алтарем. Была здесь также и статуя св. Фридмунда в новой мантии и с капюшоном. В позолоченном металлическом ящике положен был камень из Никейского собора. Какой-то монах говорил проповедь и рассказывал, что Иоанн Креститель председательствовал на Никейском соборе до того времени, когда император Максимин, по настояниям Иродиады, приказал ему отрубить голову; монах говорил, что кровь святого брызнула на этот самый камень, и святейший отец папа объявил, что кто с благоговением облобызает этот камень и затем прочтет пять раз «Верую», тот получит прощение грехов на пятьсот лет; впрочем, отпущение это должно быть, во всяком случае, оплачено шестью грошами, которые пойдут на раздачу бедным в Риме. И вот, желая доставить бедным горцам случай воспользоваться этой неоцененной привилегией, он, смиренный инок Петр, пришел сюда из своего монастыря св. Франциска в Оффингене.
Христина была слишком просвещенная христианка, чтобы придавать большое значение этим индульгенциям, против которых, тридцать лет спустя, так энергически восстал Лютер. Когда монах, держа в одной руке камень и в другой письменные индульгенции, показал их народу, Христина невольно отступила. Отец ее сказал ей:
– Хочешь одну индульгенцию, дочка? Пятьсот лет – не шутка!
– Дядя не очень-то верит этим индульгенциям, – шепотом сказала Христина.
– Да, я и сам не очень им верю, – отвечал Гуго, – однако, на нем приложена печать папы, а мне хочется взять хоть одну Пятьсот лет! Легко сказать! Правда, я уже купил раз такую штуку в соборе Лорентийской Богоматери, чтобы избавиться от чистилища.
И Гуго подошел к монаху, заплатил шесть грошей и взял индульгенцию, это был первый набожный поступок, какой видела от него Христина. За Гуго последовали другие покупатели, между прочим, несколько человек из Адлерштейнского замка и несколько женщин, предложивших пеньковую пряжу или сыру вместо шести грошей.
Спустя несколько времени, видя, что торговля пошла слабее, монах заблагорассудил отправиться со своими двумя товарищами на площадку за церковью, попробовать проповедовать на воздухе.
Гуго Сорель, с любопытством следивший до сего времени за жестами и разглагольствованиями монаха, теперь решился пройтись по ярмарке и поискать проводников для дочери. Христина, увидав входившего отца Норберта и другого монаха, попросила у отца позволения остаться в церкви, где ей будет гораздо спокойнее, чем блуждать с ним по ярмарке.
Гуго Сорель был доволен, что останется на свободе, хотя находил желание Христины довольно странным, – согласился исполнить ее просьбу и оставил ее в часовне, обещая придти, как только отыщет ее провожатых.
Отец Норберт пришел в церковь с целью исповедовать желающих, и время, проведенное после ухода отца в часовне, было для Христины самым счастливым со времени кончины Эрментруды.
Немного спустя, священников вызвали зачем-то из церкви, и Христина долго оставалась одна, стоя на коленях. Наконец, она начала уже бояться, не забыл ли отец о ней, запировавшись с друзьями.
Прошло несколько часов в ожидании и тревоге, как вдруг она услышала шаги на лестнице, вскоре показалась голова, которую Христина узнала и обрадовалась, но сдержав этот порыв, спросила:
– А где же отец?
– Я послал его на Гемсбокскую заставу, – отвечал Эбергард, войдя в церковь в сопровождении Петра и его двух спутников.
Потом, когда Христина, устремив на барона испуганный взор, хотела упрекнуть его за такой необдуманный поступок, Эбергард подошел к ней и, раскрыв руку, показал два золотых кольца.
– Ну, малютка, сказал он, – теперь ты уж никогда не прогонишь меня от себя.
Христина так и обмерла.
– Барон, – проговорила она слабым голосом, – здесь не место обманывать бедную девушку.
– Я тебя не обманываю, вот этот монах пришел сюда венчать нас.
– Это невозможно! Дочь горожанина никогда не может быть женой благородного барона.
– Я никогда не женюсь ни на ком другом, кроме дочери горожанина! – отвечал Эбергард решительным тоном человека, привыкшего повелевать – Слушай, Христина, ты лучше всех женщин, каких я знаю, ты можешь сделать из меня того человека, каким желала меня видеть возлюбленная сестра, покоящаяся здесь. Я люблю тебя так, как никогда ни один рыцарь не любил женщину; люблю тебя до того, что никогда не произнес ни одного слова, могущего тебя обидеть, не произнес даже тогда, когда сердце мое разрывалось на части. И, – прибавил он, заметив на глазах ее слезы, – я думаю, что и ты любишь меня немножко.
– Ах, – отвечала Христина, – отпустите меня домой!
– Ты не можешь вернуться туда! Нет там ни одного человека, достойного охранять тебя, а если кто найдется, я его скорее убью, чем отпущу тебя с ним. Нет, нет, – продолжал Эбергард, видя, что эти слова плохо действуют в его пользу, – без тебя я буду человек потерянный, отчаянный. Христина, я за себя не отвечаю, если ты не выйдешь отсюда женой моей перед Богом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87