Пришел. Мы его адресный билет с аттестатом на стол: это, мол, что? Глядит. У вас-де в доме жила такая-то и перешла на другое место; там она прокралась и шибко попалась – дело уголовное; а тут вот и аттестат не засвидетельствован в квартале. «Виноват, говорит, как-нибудь недоглядели; дело прошлое, не вводите в беду…» – «Чего не вводить, ты видишь, чай, что и без нас сам влез, и с головою. Ныне время строгое, нашему брату за вас не отвечать; чай, законы знаешь не хуже нашего: штрафу причтется за передержательство по полтора целковых за сутки, и всего за девяносто семь дней».
Вот мой управляющий туда, сюда. «Поправьте как-нибудь, говорит, беду нашу; ведь тут худого умысла не было; просмотрели, а девка ушла; где искать ее станешь? Возьмите по-христиански, да и концы в воду». – «Что долго толковать, – сказал я, – дело видимое, на ладонке: либо по полтора целковых за девяносто семь дней, либо тридцать на стол – больше и говорить не стану». Почесался мой управляющий, однако ж принес денежки. Мы послали билет от себя засвидетельствовать в квартал – и концы в воду.
– Ну, это конечно, – сказал я. – Теперь примемся за другое. Кто такая у вас в доме Амалия Кейзер?
– Ну, – говорит, – уж про то сама она знает, кто она; она и всего-то с год, как приехала сюда не знать откуда, из Риги либо из Ревеля, из Гамбурга, и больно щеголяет. Доходы она, видно, получает знатные.
– А по-русски знает хорошо?
– Где хорошо, через пятое в десятое ломает. «Есть поживишка, – подумал я, – теперь есть, не
уйдет». Вот принес черт на хвосте, так принес! Пишем опять в квартал: объявить Амалии Кейзер, чтоб соблаговолила пожаловать в такую-то часть. Заметьте, это так пишется у нас в первый раз: «Объявить, чтоб соблаговолила», потому что надо же не об одном себе подумать, а выручить при случае товарищей: по этому приглашению она еще не явится, а местный квартальный только что попользуется небольшим гостинцем. Сождали мы недельку да черкнули другое приглашение: «Представить немедленно в часть для допроса». Вот тут-то уж она, голубушка моя, не отвертелась от нас, не тем голосом заговорила: отдав там целковенький, чтоб за великую милость позволили ей приехать в своем экипаже, а не водили с городовым – ведь тоже анбициантка есть, людей стыдится, – изволила прикатить в парной колясочке, в щегольской, сударь; а лошадки, хоть бы и не ей прокатиться, тысячные; сама в бархате, в шелку, в перьях… ну вот глядеть любо; этаких-то подай нам больше, тут хоть щипком урвешь, так на магарычи будет!
«Служила у вас такая-то?» – «Слюшил». – А, слюшил – понимаем. Вы ее отпустили тогда-то?» – «Да, пустил». – «Пустил, хорошо и это. А кто ей за вас аттестат подписал на адресном билете, извольте-ка посмотреть, коли эту грамоту знаете. Вы по-русски знаете читать и писать?» – «Нет, я не знай». – «Не знай, так кто же это подписался: Амалия Кейзер?» Позамялась было моя красавица, хотела прикинуться немогузнайкой да грехи слезами смыть; да у нас на этой масти не выезжают; мы ее к ногтю; коли-де не угодно честью покаяться, так у нас про вашу милость есть такое местечко, что там на досуге подумать можно… не угодно ли – и растворили ей двери в каморку. Вот, сударик ты мой, полились слезы ручьем по шелку да по бархату, а легче нет. Вынула она бумажник да кошелечек, все высыпала – и всего-то целковых с двадцать. «Нет, говорит, больше ни гроша», – только просится все: «Пусти, пусти». – «Ну, мол, сударыня, пустить мы пустим и тревожить тебя больше не станем, мы найдем такого, что и сам за себя постоит, только изволь говорить правду, не то насидишься. Кто это писал?» – «Это писал один мой знаком. Я девушка бедная, иностранка, порядков ваших не знаю, я его и попросила написать что надо». – «Да это все хорошо, с вами-то уж мы разделались, да он-то кто таков? Как зовут, где живет, чем занимается?»
Сколько ни жалась голубушка, а назвала виноватого, этого знакомого, то есть франтика, щеголя, мотишку; да как раскланялись мы с нею, так она тебе принялась приседать во все стороны, и сторожам-то всем по низенькому поклону, да чуть в пляс не пошла от радости до самой коляски своей! Ступай, бог с тобой; наша пуля виноватого сыщет.
– Что, – сказал я, глядя на товарищей, – кто кому посмеялся? Да кто же думал, дескать, там искать, где ты нашел; дело о воровстве, а он приплел подпись адресного билета прежнего места жительства! В том-то, сударики мои, и штука; не мудрено из готового выкроить; а ты сам потрудись кудельку вычесать, да выпрясть, да основу высновать, да уток проложить – да что тогда выкроишь, так уж это твоя работа, и никто тебя не смеет попрекнуть. Вот что!
Ну, на другой день навели мы справочку: оказалось, у этого Амалия Кейзера мать тут же в городе налицо; да что мать, у кого ее нет, как то есть кормить придется, а это такая, что сама кормит, а он-то только обирает! Богатая и знатная барыня, а в сыне души не слышит, и разъезжает с ним все в карете по самой знати, невест выбирает. Разузнав обо всем обстоятельно, отправляюсь к ней. Сказать по правде, что нашему брату без привычки даже трудно в дом такой войти: робеешь и сам не знаешь отчего, на стены глядя робеешь. Ну, а мне уж не впервые, ошмыгался, не стучит сердце, знаешь, зачем идешь.
– Что надо?
– Доложите барыне, что от следственного чиновник пришел.
– Барыня приказала сказать, что некогда ей, занята, а что нужно – скажите буфетчику, вот он доложит.
– Нет, – говорю, – нельзя; доложите-ка барыне, что сама жалеть будет, коли не переговорит со мною, да после поздно будет; уж пусть лучше не побрезгает, как быть; речь поведем о сыне ее по важному делу.
И тотчас, братец ты мой, изволишь видеть, растворяются двери, и просят в гостиную, и сажают на кресла!
1 2 3 4