– Не здешний, а? Приехал откуда-нибудь? Или в гостях?
Не в силах избавиться от охватившей его скованности, Павлик опять замялся. К счастью его, на тропинке против дома Вики появилась жена сторожа Кузьмича, невысокая, полная, с яркими губами, про которую Татьяна Владимировна говорила, что она лет на тридцать моложе своего мужа и по виду годится ему в дочери. Она выбежала в одном легком платье, держа в обнаженных до плеч руках большой пуховый платок.
– Николай Романович! – Голос у нее был задорный, певучий. Мужчина оглянулся. – Вы упустите жаркое! Кузьмич сердится!
Только теперь Павлик догадался: пьяный!
Вместо ответа незнакомец хлопнул его по плечу.
– Ну, бывай! Лето большое – познакомимся! Кататься любишь?.. Подсохнет малость, покатаю! Я вашего брата люблю!
Павлик заметил наконец в проходе между заборами автомобильное колесо, а когда незнакомец вслед за женщиной направился к дому сторожа – разглядел и одинокий «Запорожец» у обочины, по ту сторону Жужлицы.
Мать не зря говорила, что нервы у него никуда не годятся. Эта пустяковая встреча совершенно испортила ему настроение. И к дому Васильевны он пошагал, уже начисто забыв о своих обязанностях наблюдателя.
Молочница Васильевна
Любую новость можно было узнать от Васильевны. Когда она приносила молоко и усаживалась «дать ногам роздых», голос ее, текучий, жалостный, проникал во все уголки дома, сквозь ширмочки, перегородки. Васильевна могла назвать поименно всех жильцов и садовладельцев на километры вокруг. И о каждом знала, кто как живет, чем занимается, у кого «куча» детей, а у кого «куча» добра или денег. Эта впечатляющая «куча» была ее главной мерой.
Но сегодня, кажется, только в доме Вики, логике вопреки, все оставалось на своих местах. От встречи с незнакомцем, как по волшебству, начались неожиданности.
Едва Павлик шевельнул щеколдой, на крыльцо тут же всполошенно выскочила Васильевна. Охнула, разглядев Павлика за оградой.
– Ты это… – Словно ждала кого-то другого. – А я и забыла про все! Не до того теперь! У меня же беда!.. Беда какая!.. – повторила она и, прижав к щеке ладонь, горестно покачала головой. – Забыла я про молоко! Совсем из ума!..
Павлик даже поздороваться не успел. Машинально подумал только, что если бы она не забыла и принесла молоко, они бы вряд ли открыли ей…
– Гришу-то моего… Матвеича!.. Лихоманка нынче… ударила!.. – нервно спотыкаясь на каждом слове, объяснила Васильевна. – Как с неба свалилось… горе-то!.. На скорой увезли… Матвеича!.. Пока ее доищешься, скорую-то!.. Я нынче и коровенку… позабыла доить!
Из глубины двора, как бы в подтверждение ее слов, послышалось жалобное мычание.
– Ты тутова… погуляй!.. – спохватилась Васильевна. – Я сейчас!
Горе сделало ее такой несчастной, что Павлику стало неловко.
Мир вверх тормашками
Наверное, он все же предчувствовал что-то… Мысли его все время возвращались к Ане. И теперь, едва в его распоряжении появились непредусмотренные двадцать или тридцать минут, он лишь для успокоения совести еще раз оглянулся назад, на дом Вики, ничего нового там не заметил и, нимало не колеблясь, направился к речке.
Жужлица расширялась в изгибе, поэтому бревенчатый мост через нее был перекинут метров за сто вправо от улицы, туда же по над берегом сворачивала дорога. А прямо по льду на ту сторону вели две слегка расходящиеся тропинки, благодаря которым дворы, отторгнутые Жужлицей, на зиму как бы естественно присоединялись к улице Буерачной.
Когда Павлик спустился на лед и, тронув записную книжку в кармане, словно бы она могла исчезнуть, почти побежал через речку, настроение у него было еще приподнятым. Он верно полагал, что, как ни обернутся дальнейшие события, Аня, для которой все в жизни было тем притягательнее, чем таинственнее и необычней, уж никак не останется равнодушной к его ночным приключениям. И, наверное, захочет посмотреть, как чувствует себя в новых для нее обстоятельствах Вика…
С этим настроением Павлик взбежал по откосу на противоположный берег… Но уже с первых шагов к дому Ани бодрость его поубавилась. Внутренне он со вчерашнего дня был постоянно напряжен и сразу уловил неладное за случайными, казалось бы, разрозненными деталями. Прежде всего, он обратил внимание на то, что в доме при дневном свете горят лампочки. Это напомнило ему, что и около полуночи, когда вся улица уже спала, Анины окна светились… А потом заметил и неприкрытую калитку, и веник у крыльца, брошенный как попало, и свесившуюся на одной прищепке простыню… В дверь он постучал уже неуверенно, робко…
Анина мать работала штукатуром, и с того последнего раза, когда Павлик был у них в гостях, ему больше всего запомнилось, что она любит петь. Пока Аня и Павлик смотрели марки, она расчесала и собрала на затылке в пушистый «хвост» свои длинные белые волосы, потом, засучив рукава джемпера, замывала крашеный пол в горнице, гремела ухватом у плиты, натирала морковь для пирожков, месила тесто и при этом ни на минуту не переставала петь. Сначала: «Ты разлюбил меня бы, что ли…», потом «Цыганку-молдаванку», «Называют меня некрасивою…» и опять «Ты разлюбил меня бы, что ли…», так что Павлик даже выучил эту песню. Голос у Аниной матери был, как у настоящей певицы…
Из-под шали на ее голове топорщились неряшливые пряди, когда она распахнула дверь. И ватная телогрейка была на одной нижней пуговице.
– Павлушка?! – Он еще ничего не понял, когда она, схватив его за руку, втащила в горницу.
– Откуда ты?! – Встряхнула его изо всей силы. Теперь он испугался, когда рассмотрел ее воспаленные глаза, отеки вокруг них от слез и бессонницы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58