– Но я прошу тебя, капитан! Пойди посмотри.
– Юнга Альфа, приказываю тебе спать! – сказал он, поднимаясь и небрежно поглаживая ее по щеке. – И лучше перейди в каюту, вот-вот рассветет.
Он был весь в поту и никак не мог понять, почему напялил на себя эту плотную клетчатую рубашку и почему спал в ней. Снял рубашку и, поеживаясь от утренней прохлады, стал растирать грудь и плечи, досадуя на царивший на палубе беспорядок: там перевернутая вазочка, там брошенная возле штатива палитра, там грязные тарелки и чашки. Разозлился он и на женщину – тоже спала одетой. Причем в какой-то невероятно пестрой цыганской юбке и в его тенниске, пожелтевшей под мышками от пота. Мало, что ли, своего барахла приволокла на борт, так дай ей еще и его тенниску! Он и на себя разозлился: не только яхту забросил, но и сам ударился в разгул.
Но это было еще не все. Он никак не мог вспомнить, что заставило его изобрести мерзкое сооружение, которое он увидел перед туалетом, Автоматическая сантехника работала нормально, и когда он нажал на ручку, вода стремительно ринулась к своей старшей сестре: под яхту – повреждений никаких не было; в порядке оказалась и раковина.
Он брезгливо отвязал от насосного устройства полиэтиленовый мешок и сбросил его за борт. Мешок шлепнулся на притихшие воды тяжело, как мертвец. Он подумал, что, видимо, так они собирались схоронить с Альфой и какие-то вещи, но что за вещи – не мог вспомнить. Затуманенное коньяком и глубоким сном сознание не удалось расшевелить, даже когда он с ног до головы окатился холодной водой.
Берег казался знакомым и незнакомым. Наверное, они мчались к какому-нибудь курортному комплексу: еще отсыпающемуся коктейлю из солнца, моря и спиртного. Очертания строений невозможно было различить – один лишь рассеянный неоновый свет голубовато-белыми брильянтовыми иглами рассыпался над черной береговой полосой.
Ничто не ждало его на этом берегу, а скорее – никто. К чему же тогда возвращала их яхта, решившая вдруг так самовольно все переиначить? И только ли три дня прошло, на которые он зарегистрировался? В этом он не был уверен. Казалось, позади зияла целая бездна времени, и он падал в нее, вцепившись в ошалевшую от ужаса перед собственной гибелью женщину. Пожалуй, он очень верно сказал ей недавно, что море выплюнуло их, как утопленников.
Хотел ли он ее еще? Сейчас нет, но там, на маячившем своей чернотой берегу ее, может, и не будет ему хватать, так как он давно уже никого там не любил. Но, вопреки всему, эти три дня были благодатными. Любил ли он ее на самом деле? Да, когда человек спрашивает себя о чем-то с похмелья, в минуту раскаяния, это более чем глупо, так что больше никаких вопросов. Но почему он сказал «вопреки всему», скорее всего, еще не был в состоянии сказать – вопреки чему именно?
Он стоял у борта, дрожал от холода, но войти в каюту за пуловером не посмел. Но окончательно холод сковал его тогда, когда ему пришло в голову, что, войдя в каюту, он встретит неизвестно кого. Женщина, которую он назвал Альфой, но настоящего имени которой не помнил, утратила свой реальный образ в пустотах его странного беспамятства. Это была то шаловливая девчонка, скакавшая вприпрыжку по памяти его детства, то нахально ухмыляющаяся студентка, расположившаяся в первом ряду аудитории то опьяненная страстью роскошная женщина. Только глаза ее, пожалуй, были всегда одинаковыми: испуганные, заполненные непонятной, терзающей душу мукой.
Он вошел в каюту, по-прежнему неуверенный, кого именно найдет здесь сейчас, но там никого не было. Дверь в рубку стояла нараспашку, видимо, Альфа была там. Он в первую очередь открыл иллюминаторы, чтобы проветрить душную каюту, затем прошел в кухонную нишу и выбрал себе самое большое яблоко. Был голоден, но есть не хотелось. Как и после всякой попойки… А зачем перепил, черт его знает! Желудок жаждал чего-нибудь освежающего.
Альфа сидела в кресле, смотрела вдаль своими аметистовыми глазами, в которых вместе со страданием отражались отблески ветрового стекла. Она не повернулась в его сторону, только подобрала под себя босые ноги, чтобы дать ему пройти. На ней был тот дешевый пуловер, который он купил ей на пристани, и все та же мятая пестрая юбка, что и вовсе делало ее похожей на цыганку-оборванку.
Сдерживая досаду – в рубке он любил бывать один, профессор, громко откусывая яблоко, молчал, потом наконец спросил:
– Что там с туалетом было?
– Сломан, что ли? – ответила она вопросом на вопрос, не удосужившись взглянуть на него, словно боясь упустить из виду берег.
Еще нетронутый солнечными лучами, пронизывающими прятавшиеся на ночь легкие прозрачные облачка, берег тонул в ночи. Наверное, если смотреть оттуда, с берега, яхта казалась необычайно маленькой и пребывающей где-то за горизонтом, милях в десяти от берега. Именно столько и показывал радар. Компас, гироскоп и барометр хранили утреннее спокойствие.
Он потянулся к радиостанции, его какая-то желтая рука оказалась на уровне груди Альфы, обнажился и голый живот со складками. Ему стало неловко, и тем не менее он не стал одеваться и включил радиостанцию.
– Я «Птах»! Я «Птах»! – послал он позывные.
– Ясу, профессор! – почти тотчас же на удивление бодро для этого раннего часа отозвался ему один из его знакомых диспетчеров. Он всегда приветствовал его этим неизвестно как сохранившимся древнегреческим обращением проживающих на побережье греков. Не забывая при этом съязвить: «Ну и как, удалось вывести формулу гармонии мира?» Он каждый раз подтрунивал над ним из-за чудного названия яхты.
– Я намного запоздал? – У него по-прежнему было такое чувство, что они находились в море гораздо дольше, чем три дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69