А ты скажи, как лечить.
Татарин показал на маленькую красноватую припухлость около раны.
– Вот тут болезнь сидит! – проговорил он. – Не умели стрелу вынуть... повернули!
Он набрал каких-то трав, поварил их в котелке и напоил больного. Ганжа тоже попробовал этого зелья и сплюнул:
– Ты мне его, пожалуй, еще отравишь?
Питье было горькое-прегорькое.
– Зачем отравлять! – возразил татарин. – Не первого лечу, жив будет!
Он промыл ранку, приложил к ней тоже каких-то трав и ловко перевязал тряпкой. На третьи сутки Тимошу стало очень худо. Он целый день бредил, метался в жару, звал отца, кричал, что его режут, а к вечеру впал в забытье и лежал неподвижно, как мертвый. Лекарь-татарин утешал, что это ничего, что бывает еще хуже. Ганжа и сам не раз ухаживал за тяжелоранеными, но никогда сердце его так болезненно не ныло и не сжималось, как при виде этого мальчика, беспомощно метавшегося на возу, куда его положили.
На следующий день решено было выступить в обратный путь, хотя Ганжа и умолял начальников подождать еще хоть день.
– Не можно! – отвечали ему. – И то долго тут сидим. Пора и до дому!
К ночи Тимошу стало как будто легче; под утро он спокойно уснул и проспал долго; не слышал, как запрягли повозку, как тронулись в путь и медленно стали подвигаться по дороге к границам Украины.
Небольшой отряд послали на юг за чайками, стоявшими у морского берега. Чайки эти Павлюк приказал отвезти на Сечь, а сам, распростившись с татарами, миновал Сечь порогами и повернул к западу в Черкасы. Никто не знал намерений атамана. Навстречу им неслись тревожные слухи, что ляхи забрали казацкую армату, что казакам совсем нет житья от панов, – даже реестровые бунтуют, так как им не платят жалованья; жиды все забрали в свои руки и всячески издеваются над православными. Павлюк только грозно сдвигал брови и, сжимая кулаки, говорил:
– Не бывать тому! Не отдадим своей родины на поругание!
Тимош поправлялся медленно, он очень ослаб от потери крови и от лихорадки, а потому сильно утомлялся большими переходами, совершаемыми в жар по пыльной дороге; к вечеру появлялись мириады мелких мошек, всю ночь не дававших покоя даже здоровым, не только что больному, днем кружились в воздухе надоедливые степные мухи, а под одежду забирались всякие насекомые; от них ничем нельзя было спастись. Тем не менее молодость и здоровый степной воздух делали свое: мальчик мало-помалу крепчал, а когда они переехали границу Украины, он мог уже садиться на коня, хотя скоро уставал и не переносил еще быстрой езды. Его опять отправили на время к тетке Оксане; казаки же пошли прямо на Черкасы.
X
У гайдамаков
Настали тревожные времена, каких никто и не чаял: повсюду вспыхнуло восстание, даже в тихом уголку тетки Оксаны стало не безопасно. Гайдамацкие загоны и преследовавшие их польские жолнеры рыскали повсюду, обшаривали всякую хату.
Богдан в это время находился в Варшаве. Он прислал оттуда за Тимошей верного казака, который должен был немедленно отвезти его в Киев. Сборы были короткие: тетка Оксана напекла на дорогу всяких лепешек и сухарей и отправила хлопца и его провожатого в путь, проводив до большой дороги. Это было в конце ноября. Зима вступала уже в свои права; перепадал первый снег, начинались морозы, реки и озера покрывались ледяной корой. Тимош кутался в бурку, сидя на своем скакуне. Путешествие было долгое и опасное: приходилось пробираться лесами, чтобы миновать места, где кипело восстание, или вдруг, только что остановившись в городе, опять садиться на коней и поспешно скакать дальше, чтобы избегнуть беспорядков и грабежей. Сперва наши путешественники держались правого берега Днепра, рассчитывая добраться до Черкас и Мошен, но оказалось совсем невозможно продолжать этот путь: целые села, деревни были разграблены и сожжены, а от панских замков остались только одни развалины.
– Не можно ехать дальше! – заявил как-то вечером провожатый Тимоша. – И впереди пожар, и сзади горит: треба обождать да разузнать, не можно ли перебраться через Днепр; може, там спокойнее.
У леса стояла маленькая невзрачная корчма; красивая казачка-шинкарка с поклоном встретила гостей на пороге. На вопрос казака, нельзя ли перебраться на ту сторону, она ответила, покачав головой:
– Ни, казаче, и думать не можно. Вот дня через два путь установится, тогда и поедете.
Пришлось удовольствоваться этой надеждой. Тимош с казаком поместились в маленьком чуланчике; сквозь дощатые стены его дул ветер, несло холодом. Тимош с сожалением вспоминал теплую горницу тетки Оксаны; он продрог и не мог заснуть, а неприхотливый товарищ его свернулся клубком на разостланной соломе, завернулся в бурку и не обращал ни малейшего внимания ни на холод, ни на ветер.
В глухую полночь послышался стук в ворота.
– Гей, хозяйка, отворяй! – крикнуло несколько голосов.
– Кто там? – недоверчиво спросила казачка.
– Свои, казаки! Отворяй добром, а то мы и сами сумеем войти!
Тимош слышал, как щелкнул запор, и отряд казаков въехал во двор. Мальчику показался голос одного из казаков знакомым. «Никак, Иван Злой», – подумал он. Он приподнялся, приотворил дверь чулана и стал рассматривать новоприбывших. Действительно, это был Иван Злой в одежде казацкого куренного, а с ним десятка два дюжих запорожцев с темными лицами, не успевшими еще сбросить летний загар, с длинными оселедцами, висевшими из-под высоких бараньих шапок. Одного или двух из них Тимош признал; он поспешно накинул на плечи бурку и радостно выскочил на двор.
– Гей, хлопец! Ты откуда? – приветствовали его казаки.
– Батько шлет меня в Киев, да пробраться-то больно трудно, – отвечал Тимош.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61