он предоставлял ему возможность хрипло напевать куплеты без начала и без конца и точно так же позволял ему цитировать тексты законов или с жаром читать латинские стихи; Медору все это было совершенно безразлично.
Его неумолимо притягивала жалкая святыня, найденная им в углу логова пьяницы и наполовину погребенная под слоем пыли.
Детская колыбелька, в которую свалены были маленькие одежки и игрушки; к занавескам была прицеплена фотографическая карточка, запечатлевшая юную мать с ребенком на руках – точнее, на руках у нее было облачко, туманный след малышки, зашевелившейся во время съемки.
Колыбель Королевы-Малютки, руками Глорьетты превращенная в алтарь.
Портрет Глорьетты, прижимающей к сердцу Королеву-Малютку.
Вот ради этого и приходили Медор, когда только мог, к папаше Жюстену, в качестве платы за вход принося немного вина на дне бутылки. Войдя, он не мешал Жюстену пить или читать, или петь, сам же устраивался в уголке перед реликвией и часами созерцал колыбельку и портрет.
Когда Гектор и госпожа де Шав проходили мимо Медора, они двигались медленно, пробираясь сквозь толпу. Медор, только что узнавший герцога де Шав у входа в балаган, широко раскрытыми глазами уставился на молодого человека, не видя его; но с герцогиней, хотя ее вуаль была опущена, было по-другому. При виде ее Медор с головы до ног содрогнулся, кровь прихлынула к его щекам. Он вскочил на ноги, словно его подбросила распрямившаяся пружина.
На миг он оторопел, потом изо всех сил протер глаза, раз за разом повторяя:
– Оба! Он! И она! Может, я спал? Может, мне приснилось?
Тем временем Гектор и его спутница, прибавив шагу, уже заворачивали за угол улицы Сен-Доминик.
Тем хуже для тех, кто оказался между ними и Медором. Медор головой вперед бросился в толпу и пролетел сквозь нее пушечным ядром. Он поспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как амазонка и всадник пустили лошадей рысью, повернув в сторону Сены.
Во второй раз Медору удалось различить черты всадницы, и, прижав обе руки к сердцу , он повторял:
– Это она! Без всякого сомнения, она!
Лошади скакали рысью, а Медор не обладал длинными ногами Саладена, но его страсть была и сильнее, и другого рода, чем у того.
Он последовал бы за парой лошадей на край света, и разве что смерть смогла бы остановить его.
Остановившись у ворот особняка де Шав, герцогиня, за весь путь слова не вымолвившая, сказала:
– До свидания, Гектор; не возвращайтесь, пока не получите от меня письма.
Они расстались. Через несколько секунд Медор, задыхаясь и обливаясь потом, упал на мостовую у дверей дома.
Несколько минут он пролежал, стараясь отдышаться, потом произнес:
– Уж не знаю, каким образом я до нее доберусь, но я доберусь до нее!
II
САЛАДЕН ВЫКАПЫВАЕТ РОВ
Мы расстались с Саладеном, когда он с аппетитом праведника обедал в ресторане предместья Сент-Оноре. Мы не должны надолго покидать его – во-первых, он герой нашей повести, а во-вторых, его облик, точно скопированный с натуры, очищает наш рассказ от греха романтичности и окрашивает его в цвета подлинности.
Саладен, как и большинство героев нашего века, не имел родословной в общепринятом смысле; он был из тех грибов, какие прорастают на перегное парижского порока. Грязная, позорная и нелепая легенда мифологическим облаком окутывала его колыбель. Он был на свой лад богом, и у него была своя коза Амалтея. Мы воспели его отца Симилора, дипломированного танцовщика, его кормилицу Эшалота, его мать Иду Корбо, увечную Венеру, и зеваки из богатых кварталов извлекли немало любопытного, удивительного и полезного из наших путешествий по подземельям цивилизации и из наших многочисленных открытий.
Мы предприняли утомительное путешествие, в котором чаще встречали гнусный в своей нищете порок и дикую, до невероятности нелепую комедию, а не страшные и трагические события.
Это все тот же Париж, но на сто футов углубившийся под землю; Париж, никогда не учившийся в школе, пробавляющийся безнравственным просвещением мелодрамы – она одна проливает свет в этих потемках.
Это все тот же Париж; остроумие здесь пугает, щегольство внушает жалость, а потуги на хорошие манеры смехотворны и вместе с тем мучительны.
Мы не выдумали этот Париж – мы нашли его, отправившись в один прекрасный день искать чудовищные подземелья, где обитает сотня тысяч разбойников, ежегодно закалывающая, режущая, душащая, оглушающая и отравляющая сотню тысяч жертв.
Уже другие направились по моим следам в этот удивительный край – но не тот, где побывал Эжен Сю: эти пещеры более подлинны, но не так ярки, как центр земли, описанный моим другом Жюлем Верном. Думаю, когда-нибудь по этому дну общества проложат бульвар, и богатые парижане смогут, отправившись на увеселительную прогулку, полюбоваться остатками черной сарабанды, какую плясали когда-то невежество и нищета.
Ида Корбо умерла, захлебнувшись в виноградной водке; сообразительность помогла Эшалоту выпутаться из беды; сам Симилор, нимало не ущемляя своей порочной природы, приучился мыть лицо и руки.
Саладен, принадлежавший ко второму поколению, должен был воспользоваться этими достижениями и – кто знает – возможно, сумел бы пробраться сквозь легко расступающиеся слои нашего общества к высочайшим вершинам.
А пока он ел, выбирая по карте что получше, несмотря на привычку к бережливости. Он был доволен, как негоциант, только что справившийся с трудной комбинацией. Идея Саладена, как и все великие идеи, была проста и к тому же, как почти все замыслы парижского сброда, зародилась из его театральных воспоминаний.
Каждому известна история лекаря, испытывавшего нужду в пациентах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151