Собственно, чего бояться? Еще много лет назад, после первого ареста весной двадцать седьмого, он понял, что такие, как он, «бывшие», не выживут в отечестве мирового пролетариата. Что ни ему, ни его друзьям не простят их отцов и братьев, защищавших Родину на фронтах мировой и гражданской. А четыре года назад, летом 33-го, когда он написал первые строчки будущей книги, Юрий ясно понял, что пути назад уже нет и он стал попросту смертником. То, что он делал, отрезало всякий путь к отступлению. Помнится, Терапевт, с которым они познакомились как раз накануне, спросил его об этом – осторожно, словно разговаривал не с подпольщиком, а действительно с тяжелобольным. И Юрий ответил ему, что все понимает, но не боится.
Конечно, это была неправда: Орловский боялся, боялся всегда, с того самого момента, когда понял, что он может – вернее, что он должен написать. Но тогда страх был абстрактным, далеким. А когда книга была наконец написана и он передал последнюю главу Терапевту – и особенно через месяц, когда тот сообщил, что рукопись уже за границей, – страх совсем отпустил. Дело сделано, и казалось, что все остальное уже не опасно. Помнится, тогда он сравнивал себя с теми, кому завидовал в детстве – братом и его сверстниками, атаковавшими красные редуты под Екатеринодаром и Орлом. Свое сражение он выиграл – и теперь смерть уже не страшна. По крайней мере, так ему казалось – до сегодняшнего утра…
На ступеньках у входа в храм, где когда-то непременно сидели несколько старушек-нищенок, просивших Христа ради, теперь было пусто. С нищенством боролись – Юрий вспомнил статью товарища Кагановича о борьбе с этим пережитком прошлого. И вот старушек не стало, и у входа в церковь как-то непривычно пусто. Дверь приоткрыта. Юрий мельком взглянул на часы – до службы еще далеко. Он машинально, вспомнив детство, перекрестился на икону над входом, помедлил секунду, а затем, неожиданно для самого себя, шагнул на старые потертые ступени…
Как он и думал, в храме было безлюдно. Сиротливо горели лампадки у старых икон, в глубине тускло светились золоченые створки алтаря. Юрий привычно шагнул влево, к иконе «Моление о чаше», где он обычно стоял во время службы. Кажется, мать говорила, что когда-то эта икона была подарена храму его прадедом… Или он ошибся, и речь шла о другой иконе: в прежние годы их семья часто делала подарки этой церкви. Здесь крестили его деда, отца, самого Юрия, здесь венчался отец. Восемь лет назад здесь отпевали мать…
Юрий стал возле иконы, запоздало подумав, что надо было купить несколько свечей. Он оглянулся, но у входа, где обычно сидела одна из старушек, продававших свечи и прочую церковную мелочь, на этот раз было пусто. Орловский решил подождать. В конце концов, спешить совершенное некуда. Конечно, его могли арестовать здесь, прямо в церкви, но Юрий знал, что обычно все это делалось иначе. Его могли взять вчера, сразу же после собрания, где выступил Аверх, и где выступал он сам. После того как Юрий не выдержал и заступился за этих двух мальчишек… Тогда его не тронули, хотя после голосования было ясно, что на следующий день он мог не идти на работу. Очевидно, лишь после этого Аверх или кто-то из его присных позвонил в Большой Дом. Но там среагировали не сразу: в конце концов, Орловский в их глазах был всего лишь одним из «бывших» – сыном генерала и братом офицера Марковской дивизии. В эти месяцы, когда летели головы членов Политбюро и наркомов, с неосторожным сотрудником Государственного Исторического музея, заступившимся за своих коллег, обвиненных в очередной глупости, можно было и не особо спешить. О книге, о его книге, в Большом Доме еще не знали – это очевидно…
В храме было по-прежнему пусто, но Юрий внезапно почувствовал себя значительно лучше. Страх исчез, вновь вернулась способность мыслить трезво и логично. Орловский глядел на потемневший лик Христа, знакомый ему с самого детства, и наконец-то, впервые в этот страшный день, почувствовал, что может спокойно рассуждать.
Да, вчера он повел себя неправильно. Но он не подвел Терапевта, и сделал все, чтобы Ника забыла его навсегда. Наверно, он все же поступил верно, поскольку она все равно не удержалась бы и пришла – не сейчас, так через несколько дней. Тогда бы она нашла на двери сургучные печати, догадалась а не догадаться было невозможно – и неизбежно принялась бы искать Юрия. А это страшно, особенно если те, кто придет за ним, все же что-то узнают. Поэтому пусть все случившееся кажется ей нелепой ссорой – или даже припадком болезни. Он вспомнил: Ника, уже уходя, твердила одно и то же: «Ты болен, ты болен…» Да, лучше пусть так. Лучше ссора, разрыв – но о ней не должны узнать те, что сторожат его у входа в переулок…
…Старушка вынырнула откуда-то из темной глубины храма и привычно села за маленький столик у входа. Орловский нащупал в кармане пиджака мелочь и подошел к ней, молча указав на свечи (говорить не было сил). Старушка, похоже, немного удивилась, но аккуратно пересчитала гривенники и выдала Юрию тонкие восковые свечки. Их оказалось три, и он почему-то решил, что это хорошая примета…
Итак, есть надежда, что Ника не будет его искать – по крайней мере в ближайшее время. Значит, ею не заинтересуются неделю-другую, а то и больше. А там должен помочь Терапевт. Юрий верил, его друг сумеет, ничего не открыв, уберечь Нику от опрометчивых шагов. Хорошо бы позвонить Терапевту, сказать напоследок, что он уничтожил все, что могло скомпрометировать, и попросить позаботиться о Нике. Мелькнула даже мысль поинтересоваться, нет ли телефона в церкви, но Орловский тут же одернул себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17