– А ничего и не нужно уметь, – успокоил я. – Садись Кузьме на грудь.
– Зачем?
– Чтобы он не дергался.
– А зачем ему дергаться?
– Садись, как тебе сказано, – свирепо сказал я, начиная терять терпение.
Наталья Георгиевна не решилась ослушаться и села, как я ей показал, боком на здоровую часть груди Кузьма также ничего не понял, но ему было не до выяснения мотивов моих распоряжений. Наталья, сидя на груди раненого, загораживала ему обзор и не давала ему возможности видеть, что я с ним делаю.
Устроив себе полевой госпиталь, я приступил к самому тяжелому – операции на живом теле. Как это делать, я, естественно, не знал. Начал я с того, что слегка раздвинул рану, но в залитой кровью дырке разглядеть наконечник стрелы было невозможно. Я вновь удалил кровь и увидел два торчащие в глубине плоти шипа. Стрела, на наше с Кузьмой горе, оказалась с двумя зазубринами по краям и, как рыболовный крючок, надежно сидела в теле.
Я набрался храбрости и попытался надрезать рану. Однако руки мелко дрожали, и глаза заливал пот. Я отерся рукавом и попытался успокоиться. Ножу меня был очень острый, что плохо для последующего заживления хирургического разреза, но при такой операции это было лучше, чем тупой скальпель, рвущий мышцы.
Я закрыл глаза, сосредоточился и, когда мне показалось, что вошел в норму, надрезал рану. Опять сильно пошла кровь, но теперь шипы были на виду.
– Терпи казак, атаманом будешь, – сквозь зубы сказал я раненому и сильным, резким движением выдал наконечник из тела. Боль, видимо, была такой острой, что Кузьма взвыл и так рванулся, что сбросил с себя Наталью. Я не дал ему вскочить и, что есть силы, прижал к земле.
– Все, все... – бормотал я, стараясь удержать его бьющееся тело.
– Убил! – только и смог сказать он в ответ, и потерял сознание.
Кровь начала хлестать из розовой дыры, и я зажал рану приготовленной прокипяченной тряпкой.
– Вынул? – первым делом спросила Морозова, поднимаясь с земли и отряхивая платье от налипшего сена.
– Вынул, – ответил я, показывая на лежащую на земле стрелу. – Помоги мне, держи здесь!
Наталья Георгиевна перехватила прижатую к ране тряпицу, а я начал готовить материал для перевязки. Потом мы приподняли бесчувственное тело. Морозова поддерживала раненого, а я забинтовал полосами от его нательной рубашки грудь Кузьмы. Теперь пришло время использовать свою экстрасенсорную терапию. Я встал на колени и начал водить руками над раной. Наталья Георгиевна со скрытой тревогой наблюдала за моими шаманскими упражнениями.
Судя по тому, как я быстро утомился, передавая свою энергетику, рана была серьезная и потребовала от меня большой мобилизации сил. Минут через пять у меня закостенели мышцы рук, и в глазах появились черные точки.
– Пусть лежит, не трогай его, – попросил я и повалился рядом с Кузьмой.
– Тебе плохо? – с тревогой спросила Наталья Георгиевна.
– Нет, мне нужно отдохнуть, – ответил я и провалился в забытье.
– Алексей Григорьевич! Откликнись, что с тобой? – послышался над ухом знакомый голос.
Я открыл глаза. Надо мной склонилась Морозова и близко смотрела зелеными глазами. Я не сдержался, обнял ее, притянул к себе и поцеловал в губы.
– Какие глупости, – сказал молодая женщина, отстраняясь. – Чай, мы не одни...
Я отпустил ее, сел и сразу увидел, что Кузьма уже очнулся и удивленно на нас смотрит.
– Оклемался? – задал я риторический вопрос. – Вот и хорошо, значит скоро поправишься.
– Добрый человек, что со мной было?
– Стрелу я из тебя вынимал, – ответил я вставая.
– А стрела-то откуда ?
– Ты, что все забыл? – удивился я. – Тебя твой же товарищ ранил, решил, что ты чумой заразился.
– Здесь что, чума?
Было похоже, что у мужика от болевого шока пропала память.
– Нет здесь никакой чумы. Ты зашел в избу, там лежат убитые, ты испугался и закричал: «Чума», а один из твоих товарищей выстрелил в тебя из лука, – попытался я напомнить раненому недавние события. – Вспомнил?
– Это ты из меня стрелу вынул? – наконец окончательно пришел в себя Кузьма. – А вы кто, люди добрые?
– Просто прохожие, шли неподалеку, увидели, как тебя ранили, – ответил я, не собираясь посвящать случайного встречного в наши обстоятельства.
– А где стрела, что меня ранила?
Я поднял с земли и передал Кузьме стрелу с почерневшим от крови наконечником.
– Прокопия стрела, – сразу определил он. – Точно его, я теперь вспомнил, это он в меня стрелял. Вот грешная душа, – раненый задумался. – Я так думаю, уходить нам отсюда нужно, а то придут стрельцы, нас убьют, и все вокруг спалят, чтобы заразы не было.
– Нужно-то нужно, да ты слаб совсем, идти не сможешь Да и похоронить убитых нужно...
– Что с ними?
– Кто-то всю семью вырезал. Там, – я кивнул в сторону избы, – и взрослые, и дети...
– Должно, казаки. Если бы татары, те бы в полон увели. А этим бы только пограбить да побаловаться. Давно меня ранили?
Вопрос был, что называется, некорректный. Я до сих пор никак не мог разобраться в здешних единицах времени. Понятие «часа» в зависимости от времени года и долготы дня было плавающее. Вообще-то в дне было двенадцать часов, но как их делить, я никак не мог научиться.
– Не знаю точно. Совсем недавно.
– Даты, добрый человек, по-вашему время скажи, по-немецки. Я, чай, грамоту знаю, да и нюренбергские яйца видел.
– Что за нюренбергские яйца? – удивился я внезапной смене темы разговора.
– А те, что у вас на неметчине время показывают.
– А... – протянул я, догадавшись, что речь идет о часах. – Думаю, часа три прошло.
– Ну, тогда можно не спешить. Пока купцы до села доедут, стрельцов найдут, местных людей соберут да сюда вернутся, день пройдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95