Разрубленная рука его весела плетью, а на лице застыла гримаса ненависти.
Я не стал его добивать, а просто ударил саблей плашмя по голове.


* * *

Наш вечерний переход сорвался. Убитого мальчика мы отправили на крестьянской телеге домой с двумя сопровождающими; ногайцев похоронили на опушке леса. Что делать с ренегатом-толмачом, я не знал. Заниматься его лечением у меня не было никакого желания. Кровь из разрубленной руки ему наши мужики остановили жгутом, и он теперь лежал вблизи костра на голой земле.
Кузьма Минин, впервые участвовавший в сече, пребывал в шоковом состоянии. Он никак не мог отключиться от недавних переживаний и нервно ходил по биваку.
Я уже притерпелся к необходимости защищая собственную жизнь, проливать чужую кровь, потому больше интересовался своим здоровьем. У меня сильно болели ребра, на которые пришелся удар саблей, и от того трудно было дышать.
Зато наше воинство пребывало в эйфории от одержанной победы. Татары так запугали своими набегами селян, что казались им непобедимыми. Парнишка-дозорный, чудом избежавший гибели, чувствовал себя героем и без устали живописал товарищам свои подвиги.
– Может быть, поможешь раненому? – спросил меня Минин, когда ему надоело метаться по поляне.
– Он помогал ногайцам угонять людей в рабство. Да и что с ним потом делать, вылечить и отпустить?
– Давай поговорим с ним, все-таки русский человек.
Такого гуманизма от Кузьмы я не ожидал – эпоха, в которую он жил, была сурова и скора на жестокую расправу.
– Ладно, давай поговорим, – согласился я.
Мы подошли к раненому. От большой потери крови он совсем ослабел, не ждал для себя ничего хорошего и в полной прострации лежал на земле.
– Ты кто таков будешь, добрый человек? – спросил его Минин, опускаясь перед ним на корточки.
Толмач повел глазами и прошептал:
– Помирать буду, мне бы священника, грехи отпустить.
– Погоди умирать, это всегда ты успеешь. Ты как попал к ногаям?
– Батюшка мальцом в рабы продал, – ответил раненый, облизывая запекшиеся губы. – Мне бы водицы.
Кузьма кивнул и принес воду в берестяной кружке. Толмач жадно, захлебываясь, выпил.
– И долго ты в рабстве был?
– Шестнадцать годов.
– А помогал им зачем?
– Буджак-хан стал мне вместо отца.
– Этот тот, который ускакал? – вмешался я.
– Да. Мне бы попа, не хочу умирать без покаяния.
– Зачем тебе поп, тебя же, поди, уже обасурманили, – спросил Минин.
– Буджак-хан большой батыр, по-нашему витязь, он с детьми и богами не воюет.
– А я слышал, что твоего батыра наняли убить русскую женщину и ее детей, – сказал я.
Толмач посмотрел на меня с легким презрением:
– Буджак-хан детей не убивает, а вот тебя непременно убьет. Ты не о нем, а о другом ногайском князе говоришь.
– Их что, здесь много?
– Есть еще один из ногайцев, ханов племянник, он шайтан. Это, видно, его наняли. Буджак-хан, когда его поймает, как барана зарежет.
Я, честно говоря, не очень верил в высокое понятие чести у кочевников, занимающихся работорговлей, но то, что толмач вел себя мужественно, вызывало уважение. Лечить я его по-прежнему не хотел, однако необходимое, чтобы он не погиб, выполнил: снял с руки жгут, продезинфицировал рану водкой и наложил на нее тугую повязку.
– Ладно, – решился я на половинчатую меру, – живи, мы отвезем тебя в ближайшую деревню, а там как Бог даст.
Мне показалось, что Минин был недоволен моим решением. Думаю, что у него появилось чувство вины перед человеком, которого он ранил. Он просительно на меня посмотрел и спросил:
– Может быть, сейчас отвезем, чего ему, бедолаге, на земле валяться?
Я неопределенно пожал плечами, оставляя решение за ним, и отправился спать. Проблемы абстрактного гуманизма меня последнее время почему-то никак не волновали.
Ночь выдалась теплая, без дождей, и я отлично выспался. Напуганные вечерними событиями караульные без пинков и проверок бдительно несли службу. Утром оказалось, что раненый толмач исчез, а Минин успокоился. Я ничего у него не спросил, он тоже «ичего по этому поводу говорить не стал.
Выступили мы рано и по холодку прошли большую часть оставшегося пути. О том, куда мы конкретно направляемся, отряд узнал только тогда, когда мы оказались на развилке дорог Городища и Коровина. Впрочем, вопросов ни у кого не возникло, повернули туда, куда надо.
Время было страдное, когда, как говорят крестьяне, день год кормит, и весь народ был занят в полях на пахоте. В деревне оставались только старики и малые дети, поэтому наше прибытие обошлось без помпы и народного любопытства.
У околицы я рассредоточил отряд и растолковал младшим командирам их задачи. Стратегическим планом было захватить врасплох толстого барина Гаврилу Васильевича и предотвратить его бегство, чтобы он, хорошо зная местность, не сбежал из деревни. Тактика же заключалась в быстрых, скрытных действиях и засаде на задах имения, в месте возможного отступления неприятеля.
Людей у Гаврилы Васильевича было немного: я встречался с шестерыми стражниками и видел в его доме нескольких подручных, скорее всего, состоящих при нем в прихлебателях. Ермолу, который бил меня батогами, я думал, что убил. Во всяком случае, после моего удара по голове у него хрустнула височная кость. Так что силы наши имели значительное превосходство.
Дождавшись, когда обе группы доберутся да назначенных мест, мы с Кузьмой Мининым открыто въехали в деревню и прямиком направились господскому дому.
Жил толстый барин скромно, в большой избе, правда, защищенной высоким тыном. Эту местность я видел только ночью, но без труда нашел искомые апартаменты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95