Иван начал зубами развязывать тугой узел.
– Чего там, никак, деньги? – спросил из ямы молчун, которому ничего не было видно.
Ему не ответили, напряженно ждали, когда Крайний справится с узлом. Наконец он развернул таинственную находку. Там, как можно было предположить, действительно были серебряные монеты.
– Это ж надо, какое богатство! – выдохнул кто-то из зрителей.
Богатство было небольшое, сотня монет, целых и рубленных на части, но для крепостных крестьян это было целое состояние.
– Покажи, – попросил я, но Иван сделал вид, что не услышал просьбу и завязал тряпку.
– Поделить надобно, – подал голос из ямы Молчун, – по справедливости.
– Успеем поделить, – обозначил я свое начальственное присутствие, – копай дальше, может быть, там еще что-нибудь есть.
– Пусти меня, – попросил Молчуна еще один охотник, парень по прозвищу Крот.
– Сам раскопаю, – ответил тот и принялся энергично выбрасывать из ямы чавкающую глину.
– Есть, – радостно закричал он, когда лопата опять на что-то наткнулась.
Опять все сгрудились вокруг ямы. Молчун встал на колени и опять принялся руками разгребать мокрую землю.
– Кажись, доски, – сообщил он, вынимая из земли завернутый в холстину сверток.
– Дай сюда, – попросил я, предположив, что это что-нибудь более ценное, чем серебряные талеры.
Молчун передал мне сверток. По форме и весу это могли быть только иконы. Я тут же забыл про неинтересное серебро и начал рассматривать находку, тщательно упакованную в залитую смолой и обмазанную дегтем холстину.
С иконами на Руси до середины семнадцатого века, когда в Москве появились государевы иконописные мастерские, была напряженка. Во времена татарского владычества иконопись осуществлялась в монастырях, которым поработители русской земли не только не препятствовали, но и оказывали покровительство.
Особенное развитие писание икон получило во второй половине XVII столетия, в Москве, когда, для удовлетворения потребностей государева двора, возник при оружейном приказе целый институт «царских» иконописцев, «жалованных» и «кормовых», которые не только писали образа, но и расписывали церкви, дворцовые покои, знамена, древки к ним.
В «нашем время», в начале семнадцатого века, икон в бытовом пользовании было еще мало. Зато многие церковные люди и миряне не только воздавали иконам такое же поклонение, как честному и животворящему кресту, но и «возлагали на эти иконы полотенца и делали из икон восприемников своих детей при святом крещении. Говоря попросту, делали из ликов святых идолов и кумиров.
Я нигде, включая несколько помещичьих усадеб, икон пока не встречал. То, что простые, хуторяне имели немалые деньги и к тому же иконы, наводило на размышления. Однако спросить было не у кого, все обитатели хутора, включая детей, были убиты, а провести следствие не было возможности. Дай Бог было самим решить собственные проблемы.
Пока я исследовал попавшее в руки духовное сокровище, волонтеры предались поклонению серебряному тельцу и любовались свалившимся на них богатством.
– Как будем делить? – опять задал мне вопрос кто-то из ратников.
– Делите между собой, – легкомысленно ответил я, – мне деньги не нужны.
Мой скудеющий мешок с ефимками и так доставлял слишком много проблем. Приходилось везде носить с собой свою тяжелую мошну, и лишний груз богатства мне совсем не улыбался.
– А Кузьма Минич, – спросил Ефим, – тоже не в доле?
– Не знаю, у него спросите.
– Какая дядьке Кузьме доля! – вдруг возмущенно закричал Крот. – Нет ему доли, коли не было его с нами, когда клад нашли!
Мысль была интересная и тут же нашла сторонников.
– Это по справедливости, – согласился с Кротом Ефим. – Ничего не поделаешь, коли не было его здесь, знать, проспал.
– Он полбу варит, – напомнил я.
Волонтеры задумались, но хитроумный Крайний нашел выход:
– Может и тем, которые раненые были, долю дать? Они тоже с нами раньше были! И вообще, всей деревне? Это, боярин, будет не по чести. Вот тебе бы мы долю давали, ты здесь был, но ты сам отказался – твоя воля. Слово нэ воробей, вылетит, не поймаешь.
Хочешь, бери себе остаток клада, мы не возбраняем, а деньги наши, по святой чести и справедливости.
Мне такой жлобский подход к «справедливости» не понравился, но спорить не хотелось, и я совершил очередную ошибку, оставил крестьян самих делить серебро.
– Что нашли? – спросил Минин, действительно занятый варкой полбенной каши.
– Горшок с серебром и иконы, – ответил я, показывая перепачканный в глине сверток. – Тебе решили долю ефимок не давать.
– А тебе?
– Я отказался, мне деньги пока без надобности.
– Ты что, оставил мужиков самих деньги делить? – встревожился Кузьма. – Он же передерутся!
– Я как-то не подумал. Да там и делить-то особенно нечего.
Минин считал по-другому и торопливо, сняв с огня котел с варевом, пошел наводить порядок. Я оставил свой сверток и поспешил за ним. Однако мы опоздали. Драка уже началась.
– Прекратить! – закричал Кузьма, но на него никто не обратил внимания.
Драка была общая. Хорошо, что пока в ход не пошло оружие. Парни исступленно, молчком лупцевали друг друга. Я попытался разнять тех, кто попался под руку, но сзади меня самого ударили, и пришлось отступить.
Минин, не говоря ни слова, побежал в избу, вернулся с пищалью, пристроил ее на плетень и выпалил над головами. Ахнуло, как из пушки. Над нами с воем пролетела моя самодельная картечь. Волонтеры испугались и остановились, где кто стоял. Кузьма прислонил самопал к стволу дерева и, не торопясь, приблизился к застывшей группе.
– Деньги не поделили? – спросил он шершавым голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95