..
– Ну, какие вы все мужчины неромантичные, кто же о таком спрашивает! – воскликнула она, неуклюже тычась мне в лицо и вслепую отыскивая губы. – Раз уж это случилось, то чего теперь...
Конечно, Прасковья сказала совсем другие слова. До понятия романтизма было без малого два века, но я стараюсь передать общий смысл.
Дальше все было так, будто мы в пустыне, томимые жаждой, наконец, нашли оазис с тенью дерев и родниковой водой. Понятно, я, но откуда у этой девчонки оказалось столько страсти и плотской жадности, я не знаю. Больше мы не разговаривали, было не до того. Думаю это не я ее, а она меня измочалила так что в какой-то момент короткого отдыха я вдруг про. валился в черный сон, как будто на голову набросили одеяло.
...Пробудились мы, когда солнце стояло высоко, и в избе было совсем светло.
– Как ты? – спросил я, вглядываясь в ее осунувшееся за ночь лицо.
Прасковья рассмеялась, чмокнула меня в щеку и пошла разбираться с разбросанной по всей избе одеждой. Зрелище того, как она, не стесняясь, ходила нагой по комнате, поднимая наше смешанное платье, было не для слабонервных. Кончилось это тем, что я окликнул ее сладеньким голосом:
– Прасковьюшка, поди-ка сюда на минутку.
Девушка оглянулась на меня, прыснула и скорчила рожу:
– Нечего меня подманивать, скорее вставай, не дай Бог, кто-нибудь из Горюновых придет, тогда позора не оберемся, скажут, вот лежебоки, валяются на перине до самого обеда!
Пришлось вставать и одеваться. После вчерашнего дружеского вечера нас действительно могли запросто навестить домочадцы подьячего, причем безо всякого повода, просто из дружеского расположения. Не успел я привести себя в порядок, как предположение подтвердилось, к нам заглянул хозяин. Выглядел подьячий озабоченным. Мы поздоровались, и я спросил, что случилось.
– От воеводихи присылали человека, – ответил Иван Владимирович, – она тебя к себе требует.
Мне, после его вчерашнего рассказа, встречаться с этой достойной женщиной не хотелось. Подьячий это понимали, похоже, жалело своей откровенности.
– Требовать она ничего не может, может только просить, но у меня на нее нет времени, – сказал я, возможно чуть более резко, чем требовалось.
Горюнов смутился, как будто был виноват в бесчеловечности и волевых качествах суровой соседки.
– Алексей Григорьевич, не в службу, а в дружбу, сходи ты к проклятой бабе, она же теперь не отстанет. А рассердится, то мне плохо придется. У нее такая знатная родня, что лучше с ней не связываться.
– Да что мне за дело до их знатности? – удивился я.
– Навредить могут, царю нашепчут, крамолу придумают...
– Ну, это вряд ли, у меня с государем хорошие отношения, он меня знает и наговорам не поверит.
Подьячий удивленно на меня посмотрел:
– Так ты с новым царем знаком?
– Да я у него служу окольничим.
– Ты! Окольничий?! – только и смог сказать он.
– Ну, это только так, – поспешил я разуверить его в своем высоком положении при дворе. – Мне от этого окольничества ни тепло, ни холодно. Разговариваем иногда с Дмитрием Иоанновичем о его прошлой жизни, только и всего.
Однако бывший чиновник был ошарашен, видимо, для него и приказной дьяк был высокой персоной.
– Если ты окольничий, тогда конечно, – растерянно говорил он, – тогда я понимаю. Только мне-то что делать? Она уже знает, что ты у меня остановился! Сживет ведь проклятая баба со свету!
Будь у нас с Иваном Владимировичем просто деловые отношения, отказать ему было бы несложно, но после вчерашнего ужина сделать это я не смог.
– Хорошо, зайду я к вашей Салтычихе. Мне все равно идти в ту сторону.
– Вот спасибо, очень ты, Алексей Григорьевич, меня этим уважил! Мне эта Анька Глебова, тьфу, плюнуть и растереть, но родню ее боюсь, врать не буду. Большой вред могут причинить. Вот и приходится ходить у нее в посыльных и при встрече в пояс кланяться. А почему ты назвал ее Салтычихой? Это кто такая?
– Была на Руси такая женщина, очень домашний порядок любила. Когда считала, что полы плохо помыты, дворовых до смерти была. Только она плохо кончила.
– Не слышал о такой. Самодуров и у нас в Москве хватает, как-нибудь тебе расскажу, – сказал он, но, заметив, что пришел не вовремя, и разговариваю я с ним без охоты, пригласил нас завтракать и деликатно ушел, чтобы не мешать собираться.
Прасковья слышала, о чем мы говорим, и естественно спросила, кто женщина, о которой шла речь. Я рассказал о вчерашней больной и образцовом порядке в ее имении.
Потом спросил, чем она собирается сегодня заниматься:
– Ты со мной в ту избу к Аксинье пойдешь или здесь останешься?
– Здесь, – не задумываясь, ответила Прасковья, – мне с хозяйскими дочками веселее.
– А может быть, с сыновьями? – пошутил я.
– Ну, вот еще! – совершенно неожиданно для меня возмутилась она. – Как ты такое даже подумать можешь! Да еще после того, что у нас сегодня было!
– Ничего я такого не сказал, просто пошутил.
– Вот оно что, тоже мне, шутник нашелся! Что мне теперь, ни на кого и посмотреть нельзя!
– Да смотри ты на кого хочешь! Нравится здесь оставаться, оставайся, не нравится, со мной можешь пойти.
Пыл, с которым Прасковья вдруг начала отстаивать гсвои права, меня немного озадачил. Ни о какой ревности с моей стороны просто не могло быть и речи.
Недовольные размолвкой, мы вместе пошли завтракать. Семейство подьячего опять собралось в полном составе. Они недавно вернулись с заутрени и обсуждали впечатления от посещения храма, кто из соседей во что был одет, кто как с кем здоровался. Мне все это I было неинтересно и, быстро перекусив, я откланялся.
В ворота воеводской вдовы я постучался тем же условным стуком, что давеча Иван Владимирович, и ворота так же неслышно и быстро распахнулись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95