В тишине горницы стало слышно, как у кого-то из зрительниц дробно застучали зубы.
– Приблизься, женщина, и я тебе открою все, что свершила ты, и над тобой свершится!
– Я ничего, – начала говорить купчиха, но не докончила и мягко опустилась на пол.
Мне показалось, что я немного переборщил с эффектами, но что-либо менять было поздно.
– Что вы стоите как пни, поднимите хозяйку и положите на лавку, – сказал я нормальным голосом онемевшей троице.
Команду они выполнить смогли и отнесли Веру на лавку.
– Теперь принесите воды! Быстро!
Пока женщины, толкаясь и мешая друг другу, бегали за водой, я проверил у купчихи пульс.
С ней пока все было в порядке, случился обычный обморок. Когда принесли воду, я обрызгал ей лицо, и только она открыла глаза, дал выпить несколько глотков.
– Где я? – спросила женщина, глядя на меня туманными глазами.
– У себя дома, – ответил я, – сейчас тебе станет легче.
– Ты кто? – опять спросила она, с трудом фокусируя взгляд на моем лице.
Честно говоря, мне стало ее жалко, как обычно делается жалко палачей, переходящих в разряд жертв. Теперь, когда Вере предстояло держать ответ за совершенные преступления, эта миловидная, молодая женщина вполне могла вызвать сочувствие. Однако не для того я затевал хлопотное предприятие, чтобы оставить его незавершенным.
– Ты меня знаешь, – нормальным голосом напомнил я, – я приходил тебе гадать. Теперь ты меня узнала?
– Узнала, – подтвердила она, потом добавила безжизненным голосом, – что тебе от меня нужно?
– Мне? Ничего. Ты меня звала, я пришел, только и всего. Тебе на что гадать, на прошлое или на будущее?
– Отпусти ты меня, где Ваня? – прошептала купчиха, с нескрываемым страхом глядя на мой языческий наряд.
– Хорошо, – легко согласился я, – только сначала расскажи, куда пропала твоя крестница.
– Какая крестница? – попыталась она отойти от вопроса. – У меня нет никакой крестницы!
– Сейчас, и правда, нет, но была Прасковья, которую ты убила!
– Я никого не убивала...
– Что значит, не убивала, а кого тогда похоронили вместо Прасковьи?
– Сироту, бродяжку, она сама померла, ее никто не убивал! – с отчаяньем воскликнула Вера.
– А где же тогда Прасковья? – громко, так, чтобы наш разговор отчетливо слышали прячущиеся свидетели, спросил я.
– Она жива и здорова, просто уехала, – уже не в силах придумывать связные аргументы, каким-то обреченным голосом ответила вдова.
– Куда она уехала? – не сдавался я.
– Я не знаю, это Ваня ее отослал, с него и спрос!
– А он мне сказал, что это ты ее продала за один золотой дукат. Так кому из вас верить?
– Ваня сказал? Иван Никанорович? – переспросила она.
– Именно он. Так будешь облегчать душу или забрать тебя в ад нераскаявшейся?
Конечно, я нагло блефовал и кощунственно приписывал себя чужие божественные полномочия, но когда идет большая пьянка, кто будет жалеть последний огурец!
Однако в отличие от своего возлюбленного женщина проявила большее присутствие духа и сознаваться не собиралась:
– Ничего я о Прасковье не знаю, может, она померла, а может, с полюбовником сбежала! – громко сказала она. Я испугался, что сейчас из под стола выскочит сама покойница и вцепится в волосы крестной матери.
– Все сидят на своих местах, и никто не высовывается! – грозно предупредил я.
Купчиха не поняла, к чему это сказано, но интонации испугалась, и на всякий случай прикрыло лицо рукой:
– Не бей, я все сам скажу!
– Говори, кому вы продали Прасковью?! – опять громко, в расчете на скрытую публику, спросил я.
– Дьяку Ерастову, он обещал на ней жениться, – быстро ответила она.
То, что в этом деле, наконец, прозвучала хоть одна настоящая фамилия, было для меня большой удачей. Дьяков в Москве было не так уж много, и найти нужного не составит никакого труда.
– Сколько вы за нее получили?
– Ты же сам знаешь, один червонец.
– Какое имущество ты со своим полюбовником украла у сироты? – задал я следующий вопрос.
– Ничего мы не крали, у нее и полушки не было, я ее держала из одной только милости! – опять пошла в несознанку купчиха.
– Этот терем принадлежит ей?
– Какой еще терем, говорю же, ничего у нее не было, все тут мое!
Когда дело коснулось денег и имущества, Вера проявила настоящее мужество.
– А мне Иван Никанорович сознался, что вы украли у сироты две лавки, красного товара на пятьсот рублей, рухляди семь шуб куньих, да две медвежьих, да салопов женских... – начал я перечислять то, что запомнил из «признательных показаний» управляющего.
До конца огласить перечень мне не удалось. По мере того, как я называл похищенные ценности и имущество, женщина менялась на глазах. Ее мягкое лицо становилось жестким, резче обозначились скулы, а глаза, раньше затуманенные страхом, теперь сверкали неподдельным гневом и ненавистью.
– Врет, все он врет и наговаривает, ничего не отдам, все мое!
Куда теперь девалось и полуобморочное состояние, и страх перед сверхъестественными силами, на глазах прямо из праха восставала могучая воительница, готовая отдать жизнь и отправиться в ад за обладание чужой собственностью. Вера вскочила с лавки, на которой лежала, уперла руку в бок и нагло выпятила грудь.
На такое упорство бездетной вдовы я не рассчитывал. Думал, что Веру больше расстроит разоблачение в продаже в рабство сиротки-крестницы. Пришлось на ходу перестраивать все действие. Для того, чтобы Прасковья могла претендовать на свою часть слитых в одно состояний, нужно было однозначное признание нынешней хозяйкой факта присвоения чужого имущества.
– Хорошо, я тебе поверю, – сказал я, вставая во весь рост между столом, под которым пряталась Прасковья и лавкой, на которой сидела крестная, – только пусть все это подтвердит сама покойница.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95