..
Она говорила и ее короткий, бесхитростный рассказ об изломанных, драматических судьбах неведомых мне людей, казался чудовищным в своей беспощадной банальности. Я представил этих плачущих крепостных девушек, с маленькими детьми, которых по приказу новой барыни сажают в крестьянские подводы и везут неведомо куда. Почти воочию увидел воеводу, грузного человека в дорогом кафтане, равнодушно наблюдающего в окно господского дома как его бывших подруг отправляют в незаслуженную ссылку. Я представлял маленькую Марфу, одинокого ребенка, оставленного на попечении дворни...
– Ты очень не любишь свою мачеху? – спросил я, когда Марфа замолчала.
– Нет, – уклончиво ответила она, – за что мне ее не любить? Она сама по себе, я сама по себе.
– Отец тебя пытался отыскать?
– Не знаю, наверное, велел слугам, только где же было найти. Казаки то шли все больше лесами.
Я уже жалел, что затеял этот разговор. Девушка говорила о своей жизни и судьбе так безжизненно, почти равнодушно, что поневоле хотелось ее пожалеть, защитить. Только делать этого нельзя было ни в коем случае. Как бы она мне ни нравилась, у нас с ней не могло быть никакого общего будущего. Я твердо надеялся в ближайшие же дни окончить и так слишком затянувшуюся командировку.
– Ты не грусти, все как-нибудь образуется, – сказал я обычные в таком случае утешительные слова. – Теперь ты, по крайней мере, свободна и не попадешь в гарем султана.
– Да, конечно, – согласилась она, – жить с басурманином большой грех. Господь за такое отправит в ад на вечные муки!
– Ну, я так не думаю. Бог знает, что такое невольный грех и за него не наказывает. К тому же Бог не злой, а добрый и любит своих детей.
Не знаю, поверила ли мне Марфа. Пока я говорил, погасла лучина, и в избе сделалось совсем темно. Мы по-прежнему сидели рядом, и я держал ее пальцы в своих руках. Они отогрелись и теперь находились в моих ладонях как бы по праву дружбы.
– Будем ложиться? – спросил я.
– Мне еще нужно умыться и причесаться, – ответила она.
– Да, да, конечно, я сейчас зажгу лучину. Можно я буду смотреть, как ты причесываешься? Ты знаешь, что очень красивая?
– Смотри, если не противно, – пропустив комплимент мимо ушей, легко согласилась Марфа, – . думаю, в этом большого греха не будет.
Волнуясь немного больше чем, стоило бы, я вновь раздул трут, и зажег сразу пять лучин. Было бы еще, чем дополнительно осветить избу, устроил бы и большую иллюминацию. Вчерашнее ночное видение прекрасного женского тела освещенного мягким живым светом все не исчезало у меня из памяти.
Марфа сама принесла в ведре из сеней воду, вылила ее в корыто, оставшееся в избе после моей вчерашней помывки, и начала медленно раздеваться. Для ощущения стриптиза не хватало музыки, шеста и публики. Девушка, между тем аккуратно умывалась, не расплескивая воду и осторожно опуская руки в корыто. В какой-то момент мне вдруг стало стыдно вот так в упор ее разглядывать, и я отвернулся.
В том, что и как она все делала, эротики не было и в помине. Может быть только немного кокетства. Кому же не приятно когда на него смотрят с нескрываемым восхищением. Мне показалось, что она еще так безгрешна, наивна и, несмотря на реальные знания разных сторон жизни и недавний негативный опыт, чужое вожделение с собой никак не соотносит. А вожделение в избе конечно присутствовало. Жаль, одностороннее.
– Тебе нравится смотреть, как я причесываюсь? – вдруг спросила Марфа.
Я опять посмотрел на девушку. Умываться она уже кончила и теперь причесывалась, склонив голову на бок, отчего ее и без того невероятно длинные волосы казались еще длиннее.
– Нравится, – просто ответил я, думая о том, что если бы она сейчас направилась ко мне, нагая, с распущенными пушистыми волосами, так что бы оставшиеся сзади горящие лучины превратили их в светящийся нимб, то, то...
Мечты, мечты, где ваша сладость!...
Марфа закончила туалет, заплела волосы в косу, убрала гребень и оделась.
– Будем спать? – полувопросительно, полуутвердительно сказала она и широко зевнула, прикрывая ладошкой рот.
– Будем, – ответил я, не сознаваясь сам себе, что разочарован. Вот уж это двойственность человеческой натуры, и хочется и колется и мама не велит.
– Ты спи, я только помолюсь на ночь, – сказала Марфа, направляясь к пустому красному углу. Личные иконы для простых крестьян были еще непозволительной роскошью.
Она встала на колени и о чем-то долго тихо разговаривала с Богом. Слов я не разбирала, да и не старался подслушать. Молитва вещь слишком интимная, что бы допускать в разговор человека с Богом еще кого-то, третьего.
Я уже засыпал, когда девушка легла рядом. Сон сразу прошел, Она повозилась, устраиваясь на жесткой лавке, и тяжело вздохнула. Я отодвинулся, что бы ей было удобнее.
«Если я облысею, у меня вся голова окажется в шрамах» – думал я, отвлекаясь от близкого женского тепла.
Марфа пригрелась и затихла, кажется, уснула. Неожиданно застрекотал сверчок. Отчего-то считается, что от этого в доме делается уютно. Может и так, но мне он просто мешал заснуть. Я закинул руку за голову и лежал с закрытыми глазами. То, что за два дня меня никто не навестил, было очень странно. Равно как и то, что в избе мы с девушкой живем вдвоем, в то время как хозяева ютятся у соседей.
Марфа спала неспокойно, металась по лавке, видно, ей снилось что-то неприятное. Я тихо встал и вышел на улицу. По-прежнему шел дождь. Я полюбовался на черноту ночи и вернулся в избу. Однако лечь не успел. В дверь вдруг тихо постучали. Пришлось пойти посмотреть, кому не спится в такую позднюю пору.
Я осторожно приоткрыл дверь и задал обычный в таких случаях вопрос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95