Все громче, все громче… Длинная боевая пирога вытянулась из-за мыса. За нею – другая, третья, четвертая… Пятнадцать боевых пирог насчитал Юнкер.
Мерно и сильно ударяли короткие весла. Склонялись и выпрямлялись гребцы в черных повязках. Наконечники копий сверкали под солнцем. Гремел и перекатывался над Уэле боевой клич. Смотри, чужеземец, как могуч вождь Мамбанге!
Пришлось опять напяливать «дипломатический фрак». Юнкер посылал заверения в дружбе. Юнкер посылал подарки. Мамбанге отвергал все дары. Мамбанге рассуждал так: белый явился на Уэле вместе с Земио и его людьми; известно, зачем приходит Земио: отнимать слоновую кость; значит, чужеземец пришел за тем же – за слоновой костью.
Юнкера разбирала досада. Черт возьми, он даром теряет время! Мамбанге путает все планы. Однако терпение, терпение всегда было его главным помощником.
Оно выручило и на этот раз. Мамбанге наконец назначил свидание. Василий Васильевич от телохранителей отказался. С ним пойдут только двое безоружных слуг.
Он переплыл реку, взобрался на кручу и увидел толпу подданных Мамбанге.
– Ну, – пробормотал Василий Васильевич, – была не была, – и пошел прямиком к толпе.
Высокий, стройный вождь выступил вперед. Его большие выпуклые глаза уставились на бородатого чужеземца… Белый протянул руку. Вождь протянул белому руку. И вместе, не произнося ни слова, они пошли вперед. Воины расступались перед ними. Воины смыкались за ними.
Мамбанге и Юнкер сели на скамью. Скамью подпирали деревянные резные ножки, она напоминала биллиардный стол.
Воцарилась тишина. Один из проводников был толмачом. Василий Васильевич велел переводить каждую фразу в отдельности.
– Вождь! Я сердечно рад видеть тебя.
– Тише! Тише! – закричали в толпе, хотя и без того было так тихо, что слышался плеск Уэле.
– Я давно хотел тебя видеть, вождь, – продолжал Василий Васильевич. – Мне жаль, что ты не верил мне. Я пришел из страны, где люди умеют держать свое слово. Теперь я вижу: ты веришь в мою дружбу, и это хорошо, вождь. Я рад нашей встрече…
Мамбанге наклонил голову:
– Слова твои, чужеземец, облегчили мое сердце. В душе твоей нет, наверное, зла. Мои люди успокоятся. Наши дети могут теперь спать спокойно. Ты можешь остаться и жить среди нас. Правда, ты не знаешь наших законов, но, даже если ты и нарушишь какой-нибудь из них, я все-таки не сделаю тебе зла. Ибо ты белый, а белые ничего не смыслят в приличиях.
Василий Васильевич растерянно заулыбался. Последние слова вождя смутили его. А Мамбанге произнес их без тени насмешки: всякий чужеземец – варвар.
Юнкер остался в селении мангбету. И при свете вечернего огня снова бежало перо по листам дорожной тетради.
Он описывал селение вождя Мамбанге. Нигде в Африке не видел Юнкер, чтобы селение так смахивало на крепость. И даже мост был как в замках. Мост с западной стороны – единственный доступ в селение. На ровной и очищенной от травы площадке был устроен навес: тут, под навесом, сходились жители на собрания и праздники. Вождь и его жены помещались, как и подобает царствующим особам, в отдельной беседке. От нее отходили в стороны две длинные, около ста шагов, галереи с крышей из банановых листьев. Жилища Мамбанге, как и полагается жилищам владык, были огорожены, представляя собой крепость в крепости.
В отличие от женщин азанде женщины мангбету имели право появляться в кругу мужчин. Юнкеру, который интересовался всеми обычаями, это было кстати. Женщины пришли с детьми, с ручной своей работой, со скамеечками, испещренными красивыми узорами, и расположились без всякого смущения. А ребятишки окружили белого человека, трогали его бороду, его одежду, и когда Юнкер принял от одной женщины полугодовалого младенца и стал качать на коленях, это привело в ликование всю деревню.
Мангбету поразили Юнкера не только укрепленным селением, но и искусной обработкой железа. В особенности хороши были наконечники для копий и лезвия для ножей. Да и в выделке больших щитов они были мастаками, и Василий Васильевич наменял немало щитов, изощренно украшенных медными и железными пластинами.
Но, пожалуй, самое большое удовольствие, переходившее в истинное наслаждение, доставляла Василию Васильевичу музыка. Часами слушал он, как играли на двух маримба, похожих на ксилофоны. Клавиши делались из красного дерева, резонаторами служили выдолбленные тыквы или глиняные сосуды, в ход пускалось одновременно четыре молоточка, по два в каждой руке.
А были еще необычные танцы, необычная ритмика жестов, была поражающая любовь к орнаменту, были песни и сказки. Удивительное искусство таилось в лесном полумраке Центральной Африки, искусство, не похожее ни на какое иное в мире.
Европейцы твердили: на этом континенте, кроме Египта, который-де лишь географически принадлежит Африке, ничего нет достойного внимания искусствоведа. Что ж, когда торгуешь людьми, когда убиваешь людей, надо как-то доказать, что торгуешь вовсе и не людьми, а полуживотными, что убиваешь не людей, а всего-навсего низшие, неполноценные существа. А коли так, то и все их орнаменты, все их изделия из железа и медные бляшки, маски и маримба, музыка и пантомимы – не стоят и ломаного гроша.
А Юнкер хоть и не отчетливо, но сознает, что Красота – многолика. Ему, конечно, и в голову не приходит, что спустя какие-нибудь три десятилетия это искусство околдует таких художников Европы, как Пабло Пикассо. Нет, Юнкеру это не приходит в голову. Но так же, как, слушая древние хроники, он думал, что Африка ждет своего Генриха Шлимана, так и, собирая этнографические коллекции, глядя на танцоров и музыкантов, думал он, что Африка ждет своих Винкельманов и Стасовых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15