Разогнали паровоз и чуть не упустили под спуск к реке. Пришлось задний ход давать. «Машинисты» так раскочегарились, что и забыли про уху. Пригнали и второй, и третий, и четвертый паровоз. И с ходу укладывали бревна, как надо, в венец. Гриша сразу стал примерять зимовье к своему росту, насколько оно выросло.
– Папань, смотри, – высунул он голову из-за сруба, – выше пупа!..
– Еще раз накатим и крышу крыть, – довольный работой, сказал Анисим.
– А ты как входить будешь?..
– По пластунски, на полусогнутых, – рассмеялся Анисим.
Гриша представил, как отец входит в зимовье, и тоже расхохотался.
И уху готовили, и ели с хорошим настроением. Хвалили железную дорогу – выручает.
– Ну, теперь, Григорий, приспела пора пускать в дело твой мох.
– Но как же будем греть его на костре?
– Не догадываешься? Тогда разводи костер.
– Сгорит!
– Давай, давай, да побольше дров наваливай.
Анисим тем временем ошкурил бревна. Отбил шнуром паз. Тут и Гриша подоспел:
– Прогорает, папань…
– Подбрось еще дров. Ну, как, не догадался?
– Нет, – признался Гриша. – Не дотумкаю…
– Пусть угли хорошенько нагорят…
– На угли, что ли, мох класть?
– Увидишь… – Анисим перемешал колом раскаленные угли с золой…
– Понятно, – сказал Гриша, – как я сразу не догадался. Нести мох?
– Пошли, принесем, – воткнул в снег пылающий кол Анисим.
Они носили мерзлый мох и плотно укрывали им горячие угли. Мох шипел, пыхал, а потом утих, сник, исходя белым неедким паром. Над кучей мха все гуще витало облачко, подбеливая сиреневые сумерки вечера. Горько запахло троелисткой и болотной прелью. И куча заметно никла, расслаблялась, мох становился податливым. Гриша вытеребил из кучи снизку мха.
– Ожил!.. На, смотри, – потряс он куделистым мхом.
– Завтра в дело пустим, – отозвался Анисим, наваливая на дымящую кучу еще охапку мерзлого мха.
Забрали каждый свой инструмент. По дороге к шалашу Анисим наметил топором на своем численнике зарубки.
– День прошел, даст Бог завтра тоже, что нам гоже. Слава Богу! – перекрестился на восток Анисим, довольный прожитым днем.
Синими кольцами тени от елей по снежному склону сходили к самому костру, и оттого потухший костер казался притаившимся серым зверьком.
– Сегодня ты, Григорий, заказываешь ужин, – втыкая в чурку топор, весело сказал Анисим, как будто что-то припрятал вкусное или чем-то хотел удивить.
– Я бы, дак… – поискал глазами на небе Гриша.
– Ну, ну, – поторопил Анисим, – заказывай, как в московском ресторане.
– А ты бывал там?..
– Откуда бы я знал тогда?
– А чего не рассказывал?
– Случай не подвертывался. В четырнадцатом году, после лазарета, со товарищем мы поступили туда в один день и, так совпало, вышли за ворота лазарета вместе, а идти не знаем куда.
– Пошли, – говорит товарищ, – в ресторан.
– Да ты што? – я ему. – В церковь зайдем, обет дал после выздоровления…
– Пошли, – говорит, – раз дал слово, держи его.
Выходим из церкви.
– Ну, говорит, теперь ты меня уважь. Ходил он на костылях, Митрием звали, а фамилия… счас скажу, – попытался вспомнить Анисим. – Вот ты, из головы выпало. Постой, постой, да Кармадонов он, – хлопнул досадливо себя по коленке Анисим. – Пока мы соображали, в какую сторону идти, Митрий замахал костылями, остановил извозчика.
Вези, говорит, брат, в лучший ресторан нас, и как бы ненароком шинель отвернул, кресты тенькнули на груди. Ну и я, прости господи, поддался соблазну. Полный Георгиевский кавалер – по-теперешнему и не знаю, к какой награде приравнять. Раньше никакой чин, даже его превосходительство, не имел права руку поднять на Георгиевского кавалера. Ну ладно, – одернул себя Анисим и было принялся за растопку костра, но сам увлекся воспоминаниями, да и Гриша уставился на отца, не мигая, ждал продолжения.
– Не знаю уж, в лучший или не в самый лучший ресторан с шиком подкатил извозчик, но, как сейчас помню, был он на Трубной площади или улице, и ресторанчик-то небольшой, но опрятный. Официанты вежливые, свечи горят, накрахмаленные скатерти, как этот снег, – показал Анисим на иссиня-белый снег у шалаша. – И народа немного. Время-то ни то ни се – не обед, не ужин. Мы, конечно, шинели сдали, мундиры на себе пообдергали, я и не успел шагнуть, слышу, кто-то елозит по сапогу, думал, кошка, – чистильщик. Шик-чирик – навел зайчика мне, Митрию – глядеться можно. Только сели, официант, как в сказке, перед нами, через локоть полотенце белое. Теперь уж и не скажу в подробности, что заказывали. Митрий воеводил. И тут официант стал носить да ставить тарелки, тарелочки, блюда, а я все карман щупаю, хватит ли у нас расплатиться. Митрий увидел, как я по карману елозю, и говорит:
– Не беспокойся, Анисим, я плачу.
– Как – ты? – заспорил я с ним.
– Да так, – говорит, – и вынимает кучу денег. – Хошь, – говорит, – поедем ко мне?
– Да нет, – отнекиваюсь, – дома ждут. На две недели отлучки всего имею.
– А я, видно, отвоевался, – постучал Митрий по деревянной ноге.
Едок Митрий неважный, копнет вилкой в тарелке и в сторону ее отставит. Уж и главный повар выкатился к нам арбузом.
– Может, что не глянется? Может, другое заказывать будете?
А Митрий просит:
– Уважь меня напоследок: заказывай все, что твоей душеньке угодно, а коли не сыщется в этом ресторане, попросим из другого достать.
– Будет исполнено, доставим непременно, – хозяин ресторана пузом на изготовку.
Мне неловко людей обременять своей особой, и я попросил с ходу кулаги. Хозяин и повара врассыпную. А мы с Митрием закусываем. Музыкант на скрипке так жалостно выводит. Сидим. Уже и позабыли о своем заказе. Тут ко мне склоняется мужик, важный такой – в сером сюртуке – и говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58