– Батя! Вот бы пуговицей-то зарядить да стрелить его!
– Не трогай! – обрезал старик. – Заряжено!
Артюша сунул ружье назад, съежился. В этот момент в горнице протяжно заскрипела деревянная кровать – Заварзин насторожился, замерев с вопросом на лице.
– Старуха моя, – понял и объяснил дед. – Не спит, мается…
– Так она же… – пролепетал Заварзин.
– Что – она же? Что?.. Я другую привел. Взял и привел, – старик поставил на стол деревянную чашку с хлебом, потянул из печи чугунок. – Мне что, в эдаком месте одному жить?.. Кому оно, такое житье?.. Раз бог смерти не дает… Старуха? – окликнул.
– Ой, – донеслось из горницы. – Выхожу я, выхожу…
– Встретил я их, покорми. Пришли – мать родная не узнает.
Из горницы вышла старушка лет за шестьдесят, проворно захлопотала у печи.
– Да не хочется ужинать-то, и поздно, – сказал Заварзин. – Нам бы до утра… Что же делается, а? Ведь дома жгут, хулиганничают.
– Каждый день по одной избе палят, – согласился старик. – Мы, говорят, все по технике безопасности, не бойся. Трудовой десант, сказывают. Работнички.
– Так что делается-то? Почто избы жгут?
– У тебя бы надо спросить, – старик перекрестился. – Ты бывший председатель, депутат… Приехали пашню чистить, из города пригнали. Школьники, а мне сдается – каторжные. Или еще чище… – и вдруг закричал: – Говорил я, говорил! Верно в святых писаниях сказано: отроки аки диаволы станут! Отчий кров подожгут и плясать у огня будут! Вот оно – дожились! Светопреставление начинается.
Старушка мелко-мелко перекрестилась в угол, прошептала молитву. Заварзин заметил – крестилась двоеперстием. Значит, снова дед Ощепкин ездил в кержацкие деревни и высватал себе единоверку. Первых двух после смерти жены он привозил оттуда же.
Артюша от его крика вздрогнул, покрутил головой и, откинувшись к косяку, захрапел. Старик бросил на пол тулуп, свернул под голову фуфайку, тронул Артюшу за плечо:
– Ступай, ложись вон…
Артюша перебрался на тулуп и, собравшись в комок, уснул. Дед Ощепкин постоял над ним, посмотрел на разбитое, заплывающее лицо.
– Дед-то его, покойничек, упек меня, – ворчал он. – Эх… Вот оно, божье наказание. А ты с меня спросил, почто жгут… Сходи да спроси сам… Им вроде приказано избы сломать, говорят, каменные ставить будут. А ломать – работа!.. Тут же спичку сунул, и…
Старик прошлепал босыми ногами по половицам, скрылся в горнице. Заварзин взял кружку со сбитнем, отхлебнул – аппетита не было. Старушка склонилась к нему, зашептала:
– Сердитый он, сердитый. Ты уж не трогай его, помолчи. Пускай отойдет. Шибко он разволновался, зубьями всю ноченьку скрипит. Видано ли – днем и ночью запершись сидеть?.. Жуткое у вас место. Коль знала – не поехала бы…
Она отшатнулась, торопливо поправила скатерть, смахнула что-то; из горницы вышел старик.
– А ведь из-за вас все, из-за вас, – сказал он и сел, скрючив босые ноги. – Ваши стремянские разбогатели, так наплевать стало: жгут – не жгут… А балбесы эти волю почуяли, вот и творят. Прижать бы их, да некому. Я старый, чтоб с ними воевать. Вы теперь – миллионеры, вон каких теремов наставили! Что вам изба…
Заварзин отставил кружку, потрогал разбитую переносицу. Миллионеров в Стремянке, конечно, не было, но кое-кто тысяч по восемьдесят – сто имел, если считать все движимое и недвижимое. Пчелы, можно сказать, носили в ульи живые деньги.
– Да ничего, недолго вам панствовать, – проговорил дед Ощепкин. – По моим подсчетам, тютелька осталась: год-другой.
– Я-то что? Я давно хлопотал, чтоб совхоз открыли, пчеловодческий, – сказал Заварзин и поймал себя на том, что оправдывается. – Хлопотал ведь, да никак… – И оборвался на полуслове, ощутив, как лицо растягивает та полуулыбка-полугримаса.
– Совхоз-колхоз… – бурчал Ощепкин. – А слыхал – гари распахивать будут? Подчистую! Землю подымать, целину?!
– Слыхал, – вздохнул Василий Тимофеевич. – Да, как говорят, курочка в гнезде, а яичко… Скоро ли будет?
– Будет, – протянул старик. – Вот-вот будет, – и добавил добрее: – Сыновья-то твои где? Что-то не видать давно…
– Сыновья мои – ломти отрезанные, – вздохнул Заварзин. – Старшие в городе, поскребыш рыбнадзорит… А я с Артюшей вот…
Дед Ощепкин минуту глядел из-под лохматых бровей, гладил бороду заскорузлыми руками.
– Ты б женился, что ли, – посоветовал он. – Молодой еще… Одному жить – волком выть… Тебе сколько нынче?
– Полста седьмой идет…
– Молодо-о-ой… – недовольно протянул Ощепкин. – Потому с ребятишками и дерешься.
Заварзин усмехнулся, опустил голову. Старик терял интерес, разговор не клеился.
– Ладно, – махнул Ощепкин рукой. – Ложись… Токо завтра рано разбужу. Огородами пойдете, чтоб незаметно… На суд подавать будешь? Эко вон морды-то порасквасили, варнаки, к деревам привязывали… Если подашь, я в свидетели не пойду. Хоть мы с тобой в друзьях были – не пойду. Мне тут жить со старухой. А им дадут по году с условием, поотпускают – они и меня спалят. За то, что доказал. В ранешное время на каторгу бы загнали. Нынче не загонят, простят…
– Вечный ты, что ли, Мефодий? – неожиданно спросил Заварзин. – Или с того света являешься?
– Все еще на этом свете живу, – не сразу откликнулся Ощепкин. – Я чуть токо моложе Алешки Забелина. Двое мы с ним остались, старые-то такие. А твоего деда помню, Федора. Крутой мужик был…
Заварзин глянул на старика: живые, блестящие глаза смотрели прямо, сурово и с болью.
– Не гляди так, – сказал Ощепкин. – Грех на душу приму – не пойду доказывать. Ты уж не обессудь…
– Батя! Рой идет! Рой! Туча! – закричал во сне Артюша, широко открывая разбитый рот.

3

Вятские – народ больно уж говорливый:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19