Вериги не спасают: чем боле язв на теле, тем плотский зуд сильней… Но побеседую с тобой, покаюсь, помолюсь или подумаю, припомню речи, наставленья и отступает грех.
– От плотских искушений и вериг довольно, – отмахнулся он. – Токмо носи и не снимай, кто в не прельщал. Коль власяные рвутся, вели сковать железные, с шипами! А для бесед… Любого избери попа и пусть приходит. Их вон сколь по Москве. Одно лишь твое слово, и отбоя нет.
– Бывало уж, звала, – не сразу и печально промолвила она и усмехнулась. – Белых, черноризных… Да вот беда, на исповедях иль просто при беседах, наедине оставшись, одни немеют и замыкаются, иные же… грех и сказать. Во взорах блуд, а вместо слова отчего – суть искушение… Нет, Аввакум Петрович, и ты не без изъяна, но сень твоя приносит благо. Один ты истинный духовник, благочестив и сана своего достоин. Не оставляй меня. Послушной тебе буду.
– Добро. Исполни же, что я велю. Проведай, куда Тишайший отослал Приданое.
– Не нам судить царей, помазанников Божьих. Так сам учил…
– Ты не суди, ты токмо лишь прознай и мне скажи. Сие будет похвально. Беда грядет Руси!.. Иль мучают сомненья?
– Сомнение одно: что зрю, что слышу я – не прельщенье ль бесов? Не свычны мне ни речь твоя, ни просьбы и приказы. Ужель с тем шел из Пустозерска?
Духовник свиток спрятал и вдруг задумался, растерянно развел руками, озрел опочивальню.
– И верно! Ведь не засим пришел… Постой, постой! – и по челу ударил, вспомнил. – Все свиток сей! Приданое! Да ты еще заговорила… Забыл, с чем и явился… Да, вспомнил, преблагая! Подай-ка денег мне! Я же опять в опале, расстригли, без прихода. А Марковна с детишками в Мезени, голодует.
– Ох, слава Богу! – груз тяжкий с плеч упал. – Знать, в яви ты явился, не сон и не прельщенье. С тобою говорила, а мысль не покидала – пригрезился, приснился… То, что в опале, знаю!
– Утешила… Что ж денег-то не шлешь? Столь раз была оказия… Нужду терплю! Прихода мне не дали, поелику распоп, кормлюсь травой, коли Господь пошлет – сушеной рыбой. Давно уж хлеба не едали…
Боярыня перекрестилась трижды и вдруг повеселела.
– Денег? А на, возьми!.. Святая Богородица! Знать, не блазнится мне! Ох, испугалась – страсть! Уж, думала, не хворь ли от тоски напала? Не помутненье разума? Очам своим не верю, хотела уж рукой пощупать… Ан, нет, не призрак – суть, живой, коль денег попросил!
Взявши монеты, Аввакум пересчитал и ужаснулся:
– И токмо – семь рублев?!.. Ну, Феодосья, ты не обсчиталась? Подай еще! Добавь хоть бы полстолька! Я много верст прошел, а страху натерпелся! К разбойникам попал!.. Ужель забыла, сколь душ детей? Подай, подай! Скупа ты стала…
– Да Бог подаст, духовник! Дала, сколько могу, ты меня знаешь, боле не прибавлю… Ступай!
Он деньги спрятал, к окну направился.
– Спаси Христос на сем… Уйду, как и пришел! А ты в вериги обрядись и не снимай! Да не забудь, что обещала. Я вести жду!
И канул в дым, как будто в преисподню…

2.

Собачьими ходами, по закоулкам, сквозь лазы тайные, он миновал заставу городскую. Не узнанным, а более невидимым под покрывалом дымной ночи, нашел дорогу и, невзирая на обличье монаха-странника, бегом пустился, наутек. В домах богатых и лачугах, хоть люд простой, а хоть вельможный, в самой Москве и слободах – куда ни постучись, везде бы тайно приняли, подали помощь, кров и поклонились низко. В иных хоромах молились за страдальца, ждали пророческого слова, в иных и вовсе звали – преподобный. Однако Аввакум и в мыслях не держал, чтоб объявиться кому нито, и те дворы, где больше чтили и рады были б, он огибал подальше стороной. Враг не творит столь зла и глупости, как страстный почитатель. Сии апостолы нет бы уста замкнуть, також, напротив, восторга не сдержавши, молву на волю пустят…
Уйти подальше от столицы, пока не рассвело, пока предутренний тягун не поднял покрывало дыма, а уж на дороге легко смешаться с путным людом… Вон сколь их ходит по Руси – артели плотников, бездомные бродяги, убогие, холопы беглые и прочий сор. Верст на семь убежал, до придорожного села Останки и, миновав его, в часовенку зашел, чтоб помолиться на восходе.
Побег из пустозерской ссылки чудесным был, и всюду зрел он и помощь, и промысел Господний. Бежал в Москву не за деньгами, не жертвы жаждал за свои страданья, не милостыни Христа ради – замыслил муки обрести и не гордыни для – во имя благочестья веры.
Он полагал, вдогон стрельцов пошлют и где-нибудь поймают, вновь в цепи закуют и повезут назад. Глядишь, люд православный вновь всколыхнется, возропщет, а то притих совсем, смирился с ересью, да и ревнитель благочестия в опале заскучал, забытый царем и паствой. Давно ль в народе говорили – апостол веры православной? Давно ли государь и сам молил его смириться, замолчать, и иерархов посылал, вельможей, дьяков? Теперь же никого! Ровно распоп мятежный умер или огонь утратил, чтоб обличать отступников, еретиков и самого царя!
Пусть знают – жив Аввакум еще, и ныне укрепился втридесять супротив прежнего. Воистину пути Господни не исповедать: не муки Бог послал, а сам явил святыню, суть свиток с Евангелием Матфея. Дай срок, и Истина придет. Вот возликует старец Епифаний!
Молясь в часовенке дорожной, он чуял над собой покров и око Богородицы, а посему и ухом не повел, когда копыта застучали и остановились против двери. Не глянул даже, кто рядышком молиться встал, и темновато было, взял нюхом: пахнуло смрадом зелья – табашника почуял! Тут гнева не сдержав и не позрев кому, распоп сказал ворчливо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11