– Я была здесь, – сказала она наконец. – Вечером в пятницу я была здесь.
– А днем в пятницу?
– И днем тоже. Я работала.
– Одна?
– Моя сестра вернулась домой около пяти часов. А до того времени я была здесь одна.
– И вы затем вместе с сестрой провели здесь весь вечер?
– Нет. Моя сестра была приглашены на ужин. Она ушла отсюда около семи.
– Оставив вас одну?
– нет. Здесь еще Двейн был.
– Мисс Хайбель, а когда он сюда пришел?
– Примерно в половине шестого. Мы тут успели еще и втроем посидеть и выпить.
– И затем ваша сестра ушла.
– Около семи. Да.
– А вы и мистер Миллер остались здесь.
– Да. Мы ужинали вместе.
– Он ушел от вас после ужина?
– Нет, он остался здесь на ночь. Мы с ним, знаете ли, любовники.
– А в котором часу он все-таки ушел?
– Очень рано утром. Я крепко спала, но я знаю, что он будильник ставил на три часа. Я бы сказала, Двейн ушел от меня между тремя и четырьмя часами ночи. Еще я знала, что он в тот день собирался на рыбалку.
– А вы не знаете, где ваша сестра провела эту ночь?
– Это уж вам у нее придется спросить.
Мне было не ясно, зачем Блуму понадобилось задавать последний вопрос. Но я все же знал, что согласно заключению экспертизы, смерть Элисон наступила в шесть часов вечера, но Блум же в каждом случае – сначала расспрашивая Кенига, затем Миллера, а теперь вот беседуя с Гретель – интересовался, где они находились в половине пятого дня, допуская тем самым, что минут на девяносто эксперт все-таки мог ошибиться. В тот день, когда произошло убийство Элисон, Миллер появился на Фэтбаке не раньше половины шестого вечера. И он запросто мог добраться сюда от того места за стадионом даже меньше, чем за сорок минут, все зависело лишь от интенсивности движения в тот день. Точно. Так же как и Гретхен Хайбель – та из сестер, что занималась продажей недвижимости – если только она была здесь замешана, могла бы в случае чего запросто добраться с Фэтбака до Калусы еще до того, как подросток нашел Элисон в сточной яме. Я предположил, что именно потому Блуму и хотелось узнать, где Гретхен провела ту ночь. А вдруг эта парочка сначала прятала девочку где-нибудь здесь, и вот теперь Блум пытается бить в одну точку? И все же подобное предположение показалось мне сильно притянутым за уши, и неожиданно ко мне пришло опустошающее чувство, что Блум, не смотря на все свои знания и опыт, теперь же отчаянно хватался за соломинку.
– За ней сюда кто-нибудь заезжал?
– Вы имеете в виду, когда она уезжала?
– Да.
– Нет, она уехала в своей машине.
– Значит, в семь, говорите.
– Да, приблизительно в семь.
– Ну ладно, проговорил Блум и вздохнул. – А когда ваша сестра обычно возвращается домой из офиса? – спросил он у Гретель, взглянув на часы.
– Обычно в это время она уже бывает дома.
Я посмотрел на свои часы. Они показывали уже почти половину седьмого.
– Может быть мне приготовить вам чего-нибудь, ведь вам же все равно еще ее дожидаться? Может быть я все-таки сварю кофе?
– Мэттью, ты как?
– От чашки кофе я бы не отказался, – сказал я.
– Я пойду поставлю его вариться, – сказала Гретель, и тут же ушла в кухню. Блум встал со своего места, потянулся и подошел к длинному рабочему столу. И бросив беглый взгляд на лежавший на нем яркий рисунок, он посмотрел на залив.
– Красиво здесь.
– Замечательно.
– Как ты думаешь, сколько это все может стоить?
– Полмиллиона.
– А по-моему, больше. И женщина сама хорошенькая, тебе так не кажется?
– Симпатичная.
– На меня Миллер не произвел впечатления пылкого любовника. А тебе как он?
– Не знаю. Наверное в нем еще что-то есть.
– М-м, – промычал Блум, и снова взглянул на рисунок, лежавший на столе. – Как по-твоему, вот это кто такое?
На рисунке размашистыми штрихами, в виде наброска, было изображено что-то походившее скорее на некое угловатое чудище, болтающееся в воздухе, обеими ногами оно оторвалось от земля, крошечные кулачки занесены над головой, лицо перекошено злобой.
– Это Румпельштильцхен, – сказала вошедшая в это время в комнату Гретхен. Она подошла к столу и, взяв в руки рисунок, поднесла его поближе к свету. – Пока это еще всего лишь набросок, разумеется затем я доработаю его. Вы ведь знаете, о чем эта сказка?
– Да, – ответил я, смутно припоминая что-то о девушке, которая должна была угадать имя злого карлика, который что-то там такое для нее когда-то сделал.
– Это кажется о красавице, которая спускала свои длинные косы из окна башни, – предположил Блум.
– Нет, то сказка о Рапунцель. А это Румпельштильцхен. Из сказок моих соотечественников, братьев Якоба и Вильгельма Грамм. Вы слышали что-нибудь о «законе Гримма»?
– Нет, – признался я.
– Нет, – сказал Блум.
– Этот закон был открыт Якобом Гриммом, который был знаменит не только своими сказками. Это лингвистический закон – формула, описывающая изменения в системе взрывных согласных, произошедших в индо-европейских языках. Так, например, в немецком языке на определенном этапе его развития звуки «б», «д» и «г» перешли в «п», «т» и «к», и так далее. Но вы-то уж наверняка должны были слышать сказу у Румпельштильцхене. Неужели нет?
– Да-да, конечно, – неуверенно согласился я.
– Это сказка об одном германском Muller – как это? Человек, у которого есть мельница, и он там мелет зерно, знаете? Ein Muller. Ну ладно. Так вот, он сказал королю, что его дочь может прясть из соломы золотую пряжу. Король приказал привести ее к себе в замок, закрыл в комнате и велел ей приниматься за работу, а не то он ее казнит. Это солому-то перепрясть в золотую пряжу, каково, а? Разумеется, девушка этого не умела. Но тут появился карлик и сказал, что он сам может перепрясть всю солому за нее, но не за просто так, а за что-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95