Чутье подсказывало ей, что в этом глубоком, внутренне беспокойном, постоянно играющем своим особым светом узоре заключена и ее судьба. Она могла всматриваться в завораживающую игру дорогих камней бесконечно, приходя почти в сомнамбулическое состояние, в ней зарождался и всю ее захватывал особый мотив, она погружалась в свою внутреннюю жизнь, она ощущала мистическую тайну черного камня, напоминавшего и величиной, и формой пристальное человеческое око, – поворачивая брошь на уровне своих глаз, она как бы оживляла драгоценный узор. Змеи начинали двигаться вокруг провального черного центра своего гнезда, прорисовывались головы, вспыхивали, мерцали глаза, и тогда возникало всегда одно и то же видение. Раскаленная каменистая пустыня, укромный древний замок, вырубленный из вершины гранитной горы, одиноко возвышающейся над необозримыми разливами раскаленных песков, уходящих застывшими волнами до самых горизонтов и дальше, в глубь вселенной…
Глаза Ксении тускнели, зрачки исчезали, в такие моменты старуха няня пугалась и не решалась подать голос, окликнуть – она начинала читать «Отче наш», а в душе проклинать злосчастные царские игрушки, и отяжелялась почти непреодолимым желанием когда нибудь изничтожить в прах эту вредную для человеческого здоровья, блескучую и бесполезную нечисть.
И сейчас, распаляя себя все больше, Устинья Прохоровна затаилась, присев на низенькую скамеечку возле туалетного столика с большими, подвижными крыльями зеркал. В такие острые моменты она никогда не оставляла свою любимицу, хотя и не мешала ей, ничем не выдавала своего присутствия и даже дыхание старалась сдерживать.
И старуха угадала, момент подходил самый нехороший. Ксения, после некоторого колебания, взяла проклятую брошь, поднесла ее к глазам и стала еле заметно поворачивать; установив брошь в нужной плоскости, улавливая одной ей известное положение, она замерла, по нелестному и жалостливому определению самой Устиньи Прохоровны, застыла поганым идолищем и истуканом. Несколько раз перекрестившись, старуха зашевелила острыми, подсохшими губами.
– Отче наш, иже еси на небеси… не введи нас в искушение… избави нас от лукавого… хлеб наш насущный дай нам днесь… Пресвятая матерь Богородица Дева, смилуйся! Что за поруха с моей касаткой, с моей белорыбицей ненаглядной? Отче наш, всемилостивейший и всемогущий, смилуйся! Божья матерь, Дева святая и непорочная! Перед твоим светлым ликом повергаю горе свое, помоги, пречистая, не дай пропасть невинной душе! Смилуйся! Заступись, преблаженная!
Ничего вокруг не замечая, Ксения встала и, неся перед собой брошь в вытянутой руке, подошла к окну. Самоцветы вспыхнули, заиграли, словно неслышный и невидимый ветер стал раздувать у нее на ладошке чудный огонь. Взгляд Ксении отяжелел…
Камни перешли к ней от матери, обыкновенной советской служащей, ради заработка освоившей машинопись и стенографию. С камнями была связана какая то почти фантастическая история, втянувшая в своеобразный водоворот бесчисленное количество людей и в самой России, и за ее пределами, от самых высших особ царской фамилии до безымянных людских масс, ничего, кроме тяжкой, изнурительной работы на полях, в шахтах и на заводах, не знавших. Странную древнюю брошь можно было носить и вместо кулона – для этого имелась массивная, искусной старинной работы золотая цепочка, хранившаяся в той же шкатулке, но Ксения никогда в своей жизни так и не решилась надеть загадочную вещицу, даже примерить, будучи наедине с собой перед зеркалом; ее всякий раз удерживало от этого странное ощущение на себе чьего то постороннего взгляда… Может быть, именно поэтому она не любила вспоминать о последних днях матери и о своем обещании никогда не расставаться с загадочными камнями, данное умирающей только под влиянием момента, когда близкий и родной человек навсегда уходит, и ты не можешь остановить его и только вынужден беспомощно и обреченно ждать последней минуты. Впрочем, легенды и есть легенды, хотя они ведь тоже не возникают из ничего – человек всегда был загадкой и тайной и навсегда таким останется. И подобные камни вечно привлекали его, в них тоже заключены древние и непостижимые тайны, некий зов космоса, зачатия, а затем и завершения.
Ощутив на себе тревожный взгляд няни, Ксения усилием воли остановила себя и порывисто повернулась.
– Ах, баба Устя, баба Устя! – пожаловалась она непривычно тусклым голосом. – Лучше ничего не спрашивай… Знаю, знаю, родная моя, нехорошо, нечего тебе сказать… да, да, ты лучше и не спрашивай…
– Отчего же и не спросить? – не согласилась Устинья Прохоровна. – Кой здесь грех? Как же так? Две женщины, две бабы живут душа в душу, и чтоб одна от другой таилась? Такого и в целом свете не может быть! Верно, крепенько зацепило то, вконец, как следует зацепило, а, Ксенюшка? Уж не сопля, как в прошлом разу, студентик прыщеватый, а солидный мужчина, а? Вот и правильно, правильно, бабе такого и нужно, хозяйственного, годков на десять постарше, чтоб толк знал, да чтоб отгулялся, остепенился. В сорок лет мужик спелый…
– Баба Устя, баба Устя, – то ли плача, то ли смеясь, попыталась остановить ее Ксения. – Что ты такое говоришь? Какой такой мужчина, какой мужик? Какая из меня жена? Милая моя баба Устя, я товар штучный, редкостный, как те мандрагоры, на большого любителя или страстного коллекционера. На такую женушку далеко не всякий польстится. Я порочная и несчастная женщина, я тебе как матери родной признаюсь… Только ты уж никому, ради всех святых, ни ни! И меня больше не терзай… договорились?
Старуха согласно и успокоительно перекрестилась, а сама Ксения с каким то смутным чувством ужаса и обреченности сложила свои сокровища обратно в шкатулку, сунула ее в стол, и в следующее мгновение от них не осталось и следа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134