И проницательный академик, как всегда, не ошибался. Со своей стороны, и Брежнев, весьма эмоционально настроенный и потому необычайно чуткий, в ответ на незнакомый пристальный взгляд повернул голову в сторону Игнатова, и тот слегка поклонился. Брежневу показалось, что он видит лицо несомненно знакомое, и он тоже вежливо и добродушно кивнул, хотя ничего определенного вспомнить не мог, да это было и необязательно: Брежнев тотчас и забыл о неожиданной помехе. Пользуясь моментом, он вновь наклонился в сторону соседки.
– Вы, Ксения Васильевна, сегодня особенно обворожительны, – сказал он, и ноздри его втянули в себя тонкий аромат незнакомых духов; еще больше вдохновляясь от этого, он вздохнул. – С каждой нашей встречей вы все больше и больше молодеете… Что с вами происходит?
– Что может происходить с одинокой и беззащитной женщиной? – спросила она, не желая оставаться в долгу, но в то же время стараясь не втягиваться в серьезный, обязывающий разговор. – Ах, обычная бытовая тоска, Леонид Ильич…
– У вас? – искусно изумляясь, поразился он. – Ну, знаете, это ужасное преступление! Подобного допустить нельзя, непростительный грех! Беру на себя вину полностью… Вы мне позволите?
– С удовольствием… если вам так уж нужно позволение. – Она мило и несколько задумчиво улыбнулась. – Кому же еще и довериться? Мне кажется, возможности у вас соответствуют поставленной задаче.
Приподняв широкие сильные брови, он внимательно выслушал, глаза их встретились в каком то неосознанном вызове, даже в противоборстве, и затем он, уступая первым, засмеялся и кивнул.
– Помните же свои слова, Ксения Васильевна, не отступайте назад, как частенько случается у женщин…
– О о! – не согласилась она, тоже с волнующим горловым смешком. – Разве вы не знаете женщин, дорогой Леонид Ильич, я считала вас достаточно умудренным в таком важнейшем вопросе…
– Вы мне льстите, Ксения Васильевна, – не захотел он сдаваться; рядом с этой удивительной, влекущей женщиной он терял контроль над собой, и даже присущее ему в высшей степени чувство элементарной осторожности исчезало, и он, словно схватив глоток свежего горного воздуха, окончательно высвобождался из своей постоянно сковывающей свинцовой оболочки. – Придется доказывать вам и другие свои качества, уж не обессудьте…
– Я на такую щедрость и не рассчитывала! Что вы, Леонид Ильич! – опять очень натурально удивилась она, глаза ее потеплели, – она не успела что либо добавить.
Заговорил Косыгин, и в коротком своем слове, звучавшем одноцветно и ровно, несмотря на то, что он говорил о предмете возвышенном и чувствительном, о божественном даре хозяйки дома, всенародно признанной певицы Евдокии Савельевны Зыбкиной, вышедшей из самой плоти трудового народа и составляющей вершинную славу достижений советской вокальной школы, а потому и удостоенной партией и правительством самого высокого и почетного звания народной, что и подтверждается ее чествованием сегодня на самом высоком уровне.
При этом сатирически настроенный академик Игнатов, отпив еще добрый глоток превосходного армянского коньяку из специальных кремлевских запасов, подмигнул супруге, и без того сидевшей словно на иголках и все сильнее нервничающей, и сказал, что всякая весьма обильная плоть часто одаривает себя всяческими нежелательными новообразованиями, но на это, к сожалению, никто не обращает внимания.
Здесь, пожалуй, стоит оборвать официальную часть торжества, небывалого даже для многое повидавших почетных гостей, потому что давно известна немудреная истина о том, что в любом высоком собрании главное происходит не в открытом действии, не в ярко освещенных парадных залах, а тайно, в темных закоулках и переходах, где нибудь даже на задворках, в местах хранения всяческого ненужного, давно отслужившего свое хлама прошлой жизни, в случайных вроде бы встречах и мимолетных разговорах, а то и в немых знаках, закодированных в особом шевелении пальцев или многозначительном изломе бровей. А потому и следует, вроде бы невзначай, но с умным и значительным видом, пройтись по этим закоулкам и темным местечкам, где по одной любезно сатирической дамской улыбке, по вскользь брошенному модному словцу, вроде бы внешне добропорядочному, допустим – рыло, по произнесенному на особый лад и с особой интонацией, сразу становится ясна суть происходящего, да и сама хозяйка вдруг высвечивается в неожиданно новом освещении и ракурсе. Так, соседями по столу у супругов Игнатовых оказалась известнейшая спортивная, уже сошедшая пара фигуристов, весьма корректных и любезных; напротив же место заняли люди незнакомые. Их было трое, и держались они, как и полагается в данной ситуации, настороженно и чопорно, с преувеличенной вежливостью. Правда, уже через пару рюмок, пропущенных тоже как бы невзначай еще до официального начала, один из них, сухой и высокий, с длинным лицом, трагически обрамленным явно крашенными бакенбардами, оказавшийся, как сразу же выяснилось, одним из модных композиторов песенников, с выступившей в лице желчью, пожелав своим соседям по столу здоровья и счастья, опрокинул в себя очередную стопку живительной женыненевой, задумчиво пожевал длинными тонкими губами и, нацелившись острым взглядом куда то в лоб именно Игнатову, изрек:
– А, собственно, позвольте спросить, за что?
И тут он многозначительно повел длинной головой в сторону главного стола, и бабочка у него на белоснежной манишке тоже как то вызывающе скособочилась и стала похожа на ироническую усмешку. И все сразу поняли все без дальнейших ненужных разъяснений;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134