– Что нибудь особенное стряслось, Миша? – спросил Брежнев негромко и миролюбиво и, подчеркивая свое особое внимание к предстоящему разговору, быстро закурил; Суслов недовольно поморщился и вместе с креслом отодвинулся, насколько это было возможно, а сам хозяин торопливо и неловко помахал перед собою рукой, разгоняя дым.
– Случилось, Леонид Ильич, – сказал Суслов, не пытаясь скрывать своей недоброжелательности. – Я давно тебя предостерегал, теперь мне опять приходится брать на себя роль няньки, словно у меня и без того дел не хватает! У меня вчера был разговор с Андроповым и Щелоковым, пришлось срочно собраться, все бросить… И один, и другой под всякими липовыми предлогами уклонились от встречи лично с тобой и прямого объяснения… Пожалуй, и правильно сделали, не все же могут…
– Ну подожди, Миша, говори сразу, – попросил Брежнев. – Какого черта, в самом деле?
– День тому назад, то есть в субботу, у себя на квартире зверски убита народная артистка Академического Дубовицкая, вместе со своей няней, что ли, – сказал Суслов. – На месте преступления взяли якобы ее очередного, прости, любовника, я бы сказал еще проще, кобеля. – Тут неприятный и безжалостный гость вызывающе выпятил подбородок и с каким то неосознанным злорадством раз и другой повторил очевидно понравившееся ему определение, добавив к нему и совсем уж матерное, непечатное словцо, хотя и видел, что хозяину кабинета это причиняет почти физическую боль. – Сейчас идет расследование, одно наслаивается на другое, выплывает еще одна дичайшая история. Уверяют, что у убитой актрисы должен быть один из известнейших в мире бриллиантов, как тебе это покажется? Но его так и не могут обнаружить, хотя дело, на мой взгляд, совсем в другом, – подчеркнул Суслов, и глаза его затаенно сверкнули, – в нем вновь что то неуловимо изменилось, сухое, изношенное тело наполнила дикая, неуправляемая энергия, и Брежнев, захваченный врасплох, с опавшими плечами, сжавшийся, словно парализованный, увидел перед собой незнакомого человека, непреклонного в своей жестокости и фанатизме, который в достижении цели не остановится ни перед чем. Собрав всю свою волю и лишь слегка побледнев, Брежнев молча ждал; он не смог бы сейчас что либо сказать, даже если бы и захотел; он не мог себе представить Ксению мертвой, зверски убитой. Какая чепуха, какая несуразица, этого никак не может быть, говорил он себе, хотя понимал, что любые заклинания здесь смешны и неуместны. Да и за что ее было убивать, за этот дурацкий бриллиант, о котором он слышит уже второй раз? Или третий? Ведь он сам вроде бы уже смирился, стал забывать о ней, мало ли у него в жизни было женщин. Почему это случилось? Это нечто совершенно особенное? И тут же вклинился мистический бриллиант… И потом, что, ее прикончил ее же, как сказал Миша, очередной… И какой у вестника зла и горя отвратительный, скрипучий, ехидный голос! Даже если так, при чем же здесь сам он, глава могучей державы, и зачем ему о такой мерзости знать?
Мысли у Брежнева наскакивали одна на другую, путались, рвались, но он по прежнему внешне ничем этого не показывал; кончилась одна сигарета, он тут же зажег новую. Казалось, что теперь он не слышал и не видел страшного вестника и боялся, что тот никогда не замолчит и будет говорить бесконечно, хотя ничего больше говорить было не надобно.
– Оказалось, что она была беременна, – прорвался к хозяину кабинета чужой ненавистный голос, и судорога прошла у него по лицу, – он не смог сдержаться. Гость, кажется, и теперь не захотел обращать внимание на состояние собеседника, и тогда Брежнев, напрочь забывая о неписаных установлениях дисциплины в той самой тайной иерархии закрытых клубов и лож, которые пронизывают и объединяют все властные элиты мира, несмотря на последнее отчаянное усилие воли, сорвался, швырнул только что зажженную сигарету в пепельницу, промахнулся, и тлевшая сигарета отлетела далеко на ковер. Неумолимый гость смотрел с холодным любопытством, и хозяин принудил себя встать, поднять сигарету и затушить ее в пепельнице.
– Ковер может прогореть, жалко, – пробормотал он и, почти оскалившись, нехорошо усмехнулся. – Хотел бы я знать, Миша, что ты на самом деле думаешь? – спросил он, еще понизив голос. – Не то, что ты сейчас скажешь, а что на самом деле у тебя в голове?
– Какого черта, что может быть у меня в голове! – вновь подосадовал Суслов. – Как сохранить равновесие на высшем уровне – вот что в голове! Ты потолкуй с Андроповым и Щелоковым, ты им веришь, непременно сам потолкуй, покруче с ними, а то эти два волка готовы вцепиться друг в друга намертво! Они в своей обоюдной ненависти никого не пожалеют, ни меня, ни тебя, ни государство! И такой разговор необходимо провести не откладывая, прошу тебя, не тяни… Да ты меня совсем не слушаешь! – тонко и визгливо вскричал Суслов, подавшись вперед, и в голосе у него прорвалась долго сдерживаемая злость. – У тебя бессмысленные, пустые глаза!
– Подожди, подожди, – попросил Брежнев, с усилием шевеля неожиданно непослушными, занемевшими губами. – Я ее не видел почти год. Не думаешь ведь ты, что здесь мой грех?
– Я ничего не думаю! – вновь почти взвизгнул Суслов. – Мне безразлично, чей здесь грех! Будет опорочена партия, опорочено советское государство – вот что важно! Ты, Леня, совсем спятил! – внезапно задохнувшись, закричал он, и теперь, когда до него полностью дошел смысл последних слов Брежнева, опешил, и довольно долгое время гость и хозяин смотрели друг на друга молча; борьба шла только взглядами, и хотя она длилась всего несколько мгновений, высокие собеседники успели сказать друг другу многое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134