Именно здесь на глазах всего мира затрещал и начал разваливаться гитлеровский план молниеносной войны.
Жестокой ценой заплатил за это мужественный многострадальный город.

Начало партизанской борьбы

Тем, кто пережил это, страшно об этом вспомнить. Тем, у кого была иная судьба, страшно представить себе, что это могло случиться и с ними.
Оккупация. Едва ли не самое ужасное, что могло выпасть в пору войны. Страшнее был только угон в Германию, плен, лагерь. Что может быть унизительней ощущения собственной зависимости, бессилия и бесправия на своей земле.
Война была долгой и тяжелой, но среди своих можно было вынести многие тяготы и боли куда проще. И люди там, за чертой, в оккупации, сразу же захотели быть среди своих. Почувствовать в ладонях гладкий приклад карабина или автомата. Выйти из чащи на дорогу, подкараулить, обстрелять, уничтожить сильного, умелого, злого врага. Отомстить ему – за себя, за родных и любимых, за жестоко поруганную землю. Это было всеобщее чувство и дело. Это была наша партизанская война.
Затаившись, часами, да что часами – сутками! – лежать у опушки, вблизи строго охраняемой магистрали, наблюдать, замечать, прикидывать, считать гремящие на восток эшелоны. И вдруг, выбрав момент, решительно, рисково выброситься к полотну, заложить взрывчатку, поставить заряд и, откатившись, выждав, с замиранием сердца запалить шнур или включить «машинку» и своими глазами увидеть – сначала неестественной яркости вспышку, вздыбившиеся фермы моста, пошедшие с откоса, еще соединенные, давящие друг друга вагоны и сразу же своими ушами услышать дробную гулкую очередь взрывов.
Ради одного этого стоило жить на земле.
Фронт прокатился страшной волной, все более удаляясь, и наконец затих на востоке. Что там сейчас?
И вдруг снова – пальба и взрывы.
Партизаны… Не успевшие уйти с нашими частями или – реже – специально оставленные в тылу врага местные жители, знающие здесь каждую тропку и кустик. Люди самых разных возрастов, не пожелавшие просто ждать и надеяться. Попавшие в окружение, не сумевшие вырваться из железного кольца разрозненные стойкие подразделения или отдельные бойцы и командиры, уже пропавшие без вести для своих семей и военкоматов, но не пропавшие для России, – кадровики из приграничных округов. Они прошли сквозь огонь первых недель и представляли собой все более грозную силу.
Не к ним ли, своим землякам, воззвал А. Твардовский – воистину народный поэт!

…Эй, родная, Смоленская,
Сторона деревенская,
Эй, веселый народ,
Бей!
Наша берет!

Зоя…
Эта высокая девушка была москвичкой, школьницей, комсомолкой. Ей было восемнадцать лет. В октябре сорок первого она добровольно попросилась на фронт, который был рядом.
Под именем «Таня» ее переправили в тыл врага.
Ей не суждено было сделать многое.
Но ей суждено было стать символом. Символом верности, стойкости, готовности отдать жизнь за Родину.
Символом молодости, твердо принявшей страдания и мученическую смерть.
О ней сложены стихи и поэмы, книги и песни.
Она принадлежит к чистому и бескорыстному поколению, стойко встретившему войну и беду.
Ее образ поражает прежде всего глубокой серьезностью, внутренней силой убежденности. Она словно старше всех нас.
Им недостаточно было расстрелять, они вешали. Согнали людей – в воспитательных целях, чтобы неповадно было, чтобы запомнили.
Люди и запомнили.
Посмотрите на предыдущий снимок. Они ведут Зою к месту казни. Идут – кто как, руки в карманах, это не строй, это банда. Взгляните на ухмыляющуюся довольную рожу в левом углу. А по бокам два палача, они не прячут лиц, как было принято когда-то у представителей этой профессии. Они не стыдятся того, что их можно будет узнать. Настигло ли их возмездие?
Виселица и эшафот сработаны по-немецки аккуратно. И стул приготовлен. А вот вид солдатской толпы бравым не назовешь. Они ежатся, топчутся, замерзли.
И с ужасом смотрят согнанные бабы и ребятишки, смотрят, чтобы запомнить навсегда.
А Зоя повернула голову и тоже смотрит – то ли с презрением на своего мучителя, то ли за его плечо – на белый простор, на далекий лес под хмурым зимним небом.
Отвратителен вид этих двух палачей из тыловой команды, их деловитость и самодовольство. У одного уже отморожены уши, и он прикрыл их круглыми наушниками. А другой ничего, притерпелся. Но все-таки зябко. Ничего, скоро они согреются в тепле, обменяются впечатлениями, хохоча, выпьют шнапса.
Они еще верят, что скоро будут заняты по специальности не в этой черной деревушке, а в огромной теплой Москве. Там их ожидает много работы.
Они еще не знают, что скоро покатятся по этим зимним просторам, но не к Москве, а назад, страшась оказаться в «котле», теряя технику, падая и вмерзая в снежный наст.
Они этого еще не знают. Они заняты своим делом. Они казнят поджигательницу. Они не знают и того, что стоят сейчас возле ее бессмертия.

Московская битва

Осенняя Москва сорок первого года. Пестрая листва Тверского бульвара, задумчивый Пушкин. И опускаемые на дневное время, неуклюжие на земле, аэростаты воздушного заграждения. Оклеенные крест-накрест наивными бумажными полосками оконные стекла, зашитые тесом, заложенные мешками с песком витрины магазинов. Осенние рощи, нарисованные на крышах заводских цехов и складов. Маскировка. А с наступлением темноты – светомаскировка, полный мрак, нарушаемый лишь всплывающими со дна голубыми столбами прожекторного света, беглыми вспышками зениток да по временам зловещим дрожащим заревом.
Стальные «ежи» и надолбы у окраин. Строгий вид патрулей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22