Он мог удерживаться от хамства, но считал, что богатство дает ему на это право... Я говорил ему, что не дает.
— Зачем вы отправили его в Кембридж? — спросил я.
— Мой отец учился там и учредил стипендию. Ее предоставили Шеридану в знак признательности — как подарок. Иначе он не попал бы в колледж — его не хватало на то, чтобы подолгу чем-то заниматься. Но потом... потом мастер колледжасказал, что они не могут больше его держать, стипендия там или не стипендия, и я понял... Конечно, они не могли. Мы думали, там у него все будет хорошо... мы так на это надеялись...
«Как много они ждали от Шеридана, и все впустую», — подумал я.
— Я не знаю, собирался ли он выброситься с площадки сегодня утром, когда вышел туда, — сказал Мерсер. — Не знаю, может быть, это был внезапный порыв. Он очень легко поддавался внезапным порывам. Безрассудным порывам... иногда почти безумным.
— Когда стоишь там, на площадке, чувствуешь большое искушение, — сказал я. — Взять и прыгнуть.
Мерсер с благодарностью взглянул на меня:
— Вы это чувствовали?
— Немного.
— Прозрения Шеридана хватило до сегодняшнего утра, — сказал он.
— Да, — сказал я. — Я видел... когда принес вам чай.
— Под видом официанта... — Он покачал голо вой — с этим он еще не совсем освоился.
— Я буду вам благодарен, — сказал я, — если вы никому не расскажете про официанта.
— Почему?
— Потому что для моей работы больше всего нужна анонимность. Мое начальство не хочет, чтобы люди вроде Филмера знали о моем существовании.
Он медленно, с пониманием кивнул:
— Никому не расскажу.
Потом он встал и пожал мне руку.
— Сколько вам платят? — спросил он.
Я улыбнулся:
— Достаточно.
— Как бы я хотел, чтобы Шеридан мог пойти работать. Но ему ни на что не хватало усидчивости. — Он вздохнул. — Я буду считать, что сегодня утром он это сделал ради нас. «Прости меня, папа...»
Мерсер посмотрел мне прямо в глаза и сказал просто, не оправдываясь, не извиняясь:
— Я любил сына.
В понедельник утром я отправился на ванкуверский вокзал, чтобы вместе с Джорджем Берли давать показания представителям железнодорожной компании, расследовавшим два инцидента — историю с буксой и самоубийство.
Меня записали под именем Т.Титмуса, исполняющего обязанности официанта, что показалось мне забавным: это можно было истолковать по-разному.
Джордж держался стойко и решительно, от его иронической ухмылки остался только веселый блеск в глазах. Мне было приятно видеть, что в компании он имеет немалый вес, что с ним говорят если не почтительно, то, во всяком случае, уважительно и к его мнению прислушиваются.
Он предъявил комиссии фотографию Джонсона и сказал, что хотя он и не видел, как тот залил чем-то рацию и вывел ее из строя, но может сказать, что именно в купе этого человека он очнулся связанным и с кляпом, и еще может сказать, что именно этот человек напал на Титмуса, когда тот отправился назад, чтобы зажечь предупредительные огни.
— Это был он? — спросили меня. — Можете ли вы с уверенностью его опознать?
— Безусловно, — ответил я.
Потом они перешли к смерти Шеридана. Печальная история, сказали они.
Но здесь мало что можно было установить — разве что зафиксировать время, когда это случилось, и содержание переговоров по рации. Семья не предъявила компании никаких жалоб или претензий. Все остальные выводы должно было сделать официальное следствие.
— Не так уж плохо обернулось, а? — сказал мне Джордж потом.
— Вы придете на скачки в форме? — спросил я. — Если вам это нужно.
— Да, пожалуйста. — Я дал ему листок бумаги со своими инструкциями и пропуск на ипподром, который выпросил у Нелл.
— До завтра, а?
Я кивнул:
— В одиннадцать.
Мы разошлись, и я, хоть и с большой неохотой, заставил себя отыскать врача, которого мне рекомендовали в отеле, и попросил его меня осмотреть.
Врач оказался худым пожилым человеком, который имел привычку шутить, глядя поверх очков со стеклами в виде полумесяца.
— Ага, — сказал он, когда я снял рубашку. — Кашлять больно?
— По правде говоря, от любого движения больно.
— Тогда, пожалуй, надо бы сделать снимочек, как вы считаете?
Я согласился и ждал целую вечность, пока он не появился снова с большим рентгеновским снимком, который прикрепил на экран.
— Ну-ну, — сказал он. — Есть хорошая новость: сломанных ребер у нас нет, и позвонки тоже целы.
— Прекрасно. — Я испытал немалое облегчение, хотя и слегка удивился.
— А что у нас есть — так это перелом лопатки.
Я в недоумении уставился на него.
— Никак не думал, что такое бывает.
— Все бывает, — сказал он. — Смотрите. — И он ткнул пальцем в снимок.
— Да еще какой перелом. От края до края, на всю толщину. Нижняя часть левой скапулы практически отделена от верхней, — радостно объявил он.
— Хм-м, — произнес я озадаченно. — И что нам теперь с этим делать?
Он посмотрел на меня поверх очков.
— Ну, фиксировать обломки штифтом будет, пожалуй, слишком, как вы считаете? — сказал он. — Тугая повязка, две недели полной неподвижности этого должно хватить.
— А что, если вообще ничего не делать? — спросил я. — Срастется?
— Возможно. Кости — замечательная штука. Особенно у молодых. Попробуйте ходить с рукой на перевязи. Но вам будет удобнее, если вы позволите мне прибинтовать вам руку к груди под рубашкой, и потуже.
Я покачал головой и сказал, что у меня намечается что-то вроде медового месяца — поездка на Гавайи.
— Человек, который отправляется в медовый месяц с переломанными костями, — сказал он без тени улыбки на лице, — должен то и дело глупо хихикать без малейшего повода.
Я тут же глупо хихикнул, потом попросил его дать письменное заключение и разрешить мне взять снимок, расплатился за все это и забрал улики с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116