Теперь пора сообщить читателю, что в тот день сенья Бенина и слепой Альмудена отсутствовали не случайно, и сейчас мы поведаем о событии, сыгравшем важную роль в нашей невыдуманной истории. Как уже было сказано, они ушли один за другим с разницей в несколько минут, но Бенина остановилась у ограды поговорить с Лощеным, и слепой ее догнал, после чего они пошли вместе по улицам Сан-Себастьян и Аточа.
— Я остановилась поговорить с Лощеным, чтоб ты меня догнал, дружок Альмудена. У меня есть к тебе дело.
Она ласково и заботливо взяла слепого под руку и перевела через улицу. Вскоре они дошли до угла улицы Уросас и там остановились, пропуская поток экипажей.
— У меня к тебе дело,— продолжала Бенина,— я обращаюсь к тебе, потому что только ты можешь помочь моей беде, от остальных моих знакомцев по церковному двору толку мало.^Гы понимаешь, что я хочу сказать? Они любят только себя, и сердца у них каменные... У кого что-то есть — потому что заимел; у кого ничего нет — потому что не заимел. В общем, хоть умри от стыда, они и пальцем не шевельнут, а то еще и порадуются, увидев, как бедная нищенка брякнется оземь.
Альмудена обратил к ней свое лицо и, можно сказать, посмотрел на нее, если посмотреть значит устремить глаза на какой-нибудь предмет не с целью увидеть его — это бесполезно, сколько ни смотри,— а в знак внимания и готовности выслушать собеседника.
— Амри ты знать, что Альмудена, он тебе служить, как пес. Скажи мне, какое ты... какое у тебя дело.
— Пойдем вниз по улице и по дороге поговорим. Ты идешь домой?
— Иду, куда ты хотеть.
— Мне кажется, ты устал. Слишком быстро мы идем. Хочешь, посидим немного на площади Прогресо и спокойно потолкуем?
Слепой, несомненно, ответил утвердительно, ибо через пять минут оба сели рядышком на цоколь решетки, окружающей памятник Мендисабалю2. У Альмудены было некрасивое, но очень выразительное лицо, смуглое, с желто-зеленым отливом, украшенное редкой бородкой цвета воронова крыла; отличительной его чертой был огромный рот: в улыбке он раздвигался почти до ушей, собирая в.
1 Амри (араб.) — душа моя.
2 Альварес-и-М ендисабаль Хуан (1790—1853) — испанский политический деятель, один из руководителей леволиберальной партии.
складки кожу на худых щеках. Глаза казались зажившими и подсохшими ранами, окруженными красными точками лопнувших сосудов; роста он был среднего. Его фигура утратила стройность из-за того, что продвигаться ему приходилось на ощупь, ноги стали кривыми благодаря привычке сидеть по-турецки. Одет он был более или менее прилично, его одежда хоть и залоснилась от старости, но не висела лохмотьями, каждая прореха либо аккуратно зашто-пывалась, либо латалась, правда, не всегда подходящим по цвету лоскутом. Черные сапоги были сильно поношены, но держались за счет искусных швов и заплат. Широкополая фетровая шляпа, вероятно, послужила не одному хозяину, до того как попала к Альмудене, а может быть, еще послужит и другим: как бы фетр ни деформировался, он все же соответствовал своему назначению — прикрывал голову от холода. Палка у слепого была крепкая и блестела отшлифованной поверхностью; нервные руки с тыльной стороны были темными, чуть ли не как у негра, а ладони — гораздо светлее, цвета свежего мерлана; ногти были подстрижены, ворот рубашки — не такой грязный, как можно было бы ожидать при той бродячей жизни, которую вел этот горемычный скиталец родом из Суса.
— Так вот, Альмудена,— сказала сенья Бенина, снимая и снова повязывая платок, как будто хотела охладить горячую от волнения голову.— Как я тебе сказала, со мной стряслась беда, и ты один можешь меня выручить.
— Ты сказать мне...
— Что ты собирался делать сегодня днем?
— В мой дом дел много: я стирать белье, много шить, много чинить.
— Ты умеешь все на свете. В жизни не видала такого умельца, как ты. Хоть ты и незрячий, бдежонку свою содержишь в порядке, языком продеваешь нитку в иголку быстрей, чем я руками, шьешь просто здорово, ты и портной, и сапожник, и прачка... Все утро стоишь у церкви, днем просишь на улице и еще находишь время посидеть в таверне... Другого такого человека не найдешь, и если бы в мире царствовали справедливость и разум, ты заслужил бы награду... Так вот, дружок, сегодня я оторву тебя от работы, потому что мне нужна твоя помощь... Ты мне друг и в беде меня не оставишь.
— Какой твой беда?
— Большая беда. Хоть умирай. Я такая несчастная, что, если ты мне не поможешь, брошусь с моста... Как бог свят.
— Амри, бросаться — нет.
— Бывает, попадаешь в трудное, ну такое трудное положение, что не видишь никакого выхода. Чтоб ты все сразу понял, скажу прямо: мне позарез нужен дуро...
— Целый дурро! — воскликнул Альмудена, и на его посерьезневшем лице отразился страх перед такой огромной суммой.
— Да, дружок, целый дуро, и пока я его не добуду, мне нельзя идти домой. Без него мне никак не обойтись, стало быть, сам понимаешь, надо найти этот дуро, из-под земли достать.
— Это много... много,— бормотал слепой, обращая лицо к небу.
— Не так уж много,— возразила его собеседница, стараясь таким оптимистическим утверждением обмануть свою тревогу.— У кого не найдется одного дуро? Уж один-то дуро есть у всякого, друг ты мой, Альмудена... Так ты поможешь мне его достать, да?
Слепой сказал что-то на своем непонятном языке, но Бенина перевела его ответ двумя словами: «никак нельзя» и глубоко вздохнула, Альмудена вздохнул вслед за ней так же глубоко и горестно; тогда она опустила глаза, потом подняла их и посмотрела на статую Мендисабаля, этого черного с прозеленью бронзового сеньора, о котором она ничего не знала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85