— Да что с тобой, Беатрис? Никак и вправду рехнусь?
— Нет, это, видать, ты не в своем уме, Сирило, что заодно со злодеями и свою душу губишь. Лучше о жене, О детях своих малых подумай — не то, если отступишься, отымет он их у тебя.
— Что же мне делать?
Тут, хотя все прочие, окружившие Андару, громко Шутили и смеялись в другом углу, Беатрис перешла на Шепот:
— Дело простое. Как поведут нас, ты зазевайся, вроде к игроком, а мы своего не упустим.
Ага, а потом ненароком же уложить вас всех при Попытке. Подумай, что говоришь, Беатрис. Ты устав Правила, какие там записаны, знаешь? Нашла чем ни»! Я от своего долга ни за что на свете не отступлюсь; у меня отними, детей, а мундир свой я не опозорю. шок, может, честь свою в этом полагает, и не один шок, Беатрис,— вон нас сколько... Вишь ты, про жалость заговорила! Да спроси кого хошь из простых солдат —- ни одного не найдешь такого, чтобы в делах службы жалостливый был, нет таких. Простой солдат, он про сострадание не слыхал, и когда душа, то бишь закон по-нашему, велит схватить — хватаем, а когда расстрелять — становись к стенке.
Славный страж порядка произнес это с такой искренней убежденностью, такой гордой отвагой блистали его глаза, его лицо, а его жесты выражали такую пламенную преданность уставу воинского ордена, к которому он принадлежал, что девица совсем пригорюнилась и, понурив голову, прошептала:
— И то верно: сама не знаю, что говорю. Ты уж не суди меня, Сирило. Каждому своя вера.
Любопытные сельчане оставили Андару и переместились поближе к Беатрис и жандарму. Рядом с ней остался только верный Ухо, который и стоя был едва по плечо своей сидящей на полу подруге.
— Слышь, чего говорю,— сказал он, когда они остались одни.— Негоже ты, со мной-то!.. Я-то думал, ты тонкому обхождению обучена!.. Но хоть обхождения в тебе и на волос нет и переплевала ты меня всего, а все — люба... Хоть еще плюй — все люба.
— Плюнула я на тебя, говоришь? — игриво подхватила Андара, которую отпустил наконец бушевавший в ней гнев.— Ну, это я так, не нарочно, карапузик ты мой, петушок ты мой, карлуша мои ненаглядный. Такая уж я есть: кого люблю, того плюю.
— А еще; чего, слышь? Когда ты Лукаса-то, трактирщика-то, ножом пырнула — прим похорошела вся... Прям не узнать тебя было! А так-то ты страшная, ух и страшная, люба ты моя, и за страшноту, страхолюдинство — люба, потому и хочу тебя от краснобая этого божьего упасти!
— Ах ты головастик ты мой, черепашонок мой! Так, говоришь, пузатый этот — трактирщик?
— Лукас — он самый.
— А то я помню, ты говорил, у него живешь.
— Так ить я намедни от него ушел, ослы у него лягаются больно. Таперича у дяденьки Хуана живу, у кузнеца.
— Вот и ладно, черепашонок ты мой! Так люба я тебе, говоришь?
— Задушевно.
— Вот чтоб я тебе поверила, принесешь мне из дома, от кузнеца то бишь... словом, что скажу — то и принесешь.
— Да что принесть-то?
— Железяк. Много железяк разных... Сложи потихоньку да вынеси. У кузнеца небось все есть. Значит, гвоздей возьмешь... Нет, не надо гвоздей... Или да, прихвати парочку побольше, да ножик хороший — поострее. Напильник возьми, да позубастее... Сложи все, под балахон свой спрячь — и сюда...
Она умолкла, так как в этот момент вошел Назарин в сопровождении благожелательного и просвещенного алькальда (что, конечно, не мешало ему быть в то же время и прежде всего человеком свойским), который сказал:
— Итак, не хотят ли мадамы отужинать. Ужин за мой счет — по смете вам не полагается. А вы, преподобный сеньор Назарин, есть вы не едите, так хоть роздых себе дайте... Сеньоры стражники, господа арестанты обещают нести себя тихо. Правда, сеньор пророк? А вы, сеньоры апостольши, глядите у меня. Впрочем, тюрьма у нас на славу, по правде сказать, мы такой и не заслужили, решетки не хуже, чем в столичном «Веере» 1. Так что, если без чудес, отсюда не выйдешь. А теперь... что-то много здесь любопытных. Очистите помещение. Ухо, ну-ка марш отсюда.
Помещение очистили, и, кроме злосчастных паломников, в нем остались только алькальд и мировой судья, решавшие, как быть дальше с пленниками, так как отправка их в Мадрид откладывалась на день: поджидали партию бродяг, задержанных в Вилья-дель-Прадо и Кадальсо. Лльгвасил принес ужин, к которому Андара и Беатрис едва притронулись, после чего алькальд пожелал всем доброй ночи, жандармы с лязгом и скрежетом заперли замки и задвинули засовы, и, оставшись наконец одни, трое несчастных провели первые полночи в молитвах, а под утро уснули на каменном полу. Следующий день принес утешительные вести: многие в деревне интересовались печальной судьбой пленников и предлагали им еду и одежду, которые, впрочем, были отвергнуты. Ухо исхитрился, по-паучьи не карабкавшись на стену, добраться до решетки и перемол питься о том о сем с девицами. Вечером прибыли новые арестанты, которых также должны были отправить в Мадрид: старый нищий с девочкой, происхождение которой Правосудие намеревалось установить, и парочка крайне апатичных субъектов, в которых Назарин тут же бродяг, напавших на них накануне злосчастной ночи.
«Веер» — название тюрьмы в Мадриде.
Оба, как выяснилось, бежали из мадридской тюрьмы, где содержались под следствием: один по обвинению в отцеубийстве, другой — в святотатственном хищении. Всех четверых заперли в той же тесной камере, где теперь было не повернуться, и поэтому все желали одного: чтобы партия поскорее выступила и можно было глотнуть свежего воздуха. Как ни тяжел путь по этапу, он все же представлялся не таким мучительным, как скопление стольких, прямо скажем, давно не мывшихся людей в зловонной и душной тьме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63