— Нет, сеньор, подаяние не развращает просящего и не может уязвить его достоинство.
— Значит, когда вы просите милостыню, ваше самолюбие не страдает?
— Нет, сеньор.
— Вероятно, часть того, что вы получаете, переходит в руки более нуждающегося?
— Бывает и так.
— Но, в случае нужды, вы, наверное, берете подаяние и лично для себя?
— Несомненно.
— И никогда не краснеете?
— Никогда. А почему я должен краснеть?
— Значит, если бы мы сейчас... ну, к примеру... словом, сострадая вашему плачевному положению... поделились бы с вами содержимым своих кошельков...
— Я бы не стал отказываться.
Он сказал это так просто, что нам и в голову не могло прийти, что его мысли и речи были продиктованы цинизмом или той преувеличенной скромностью, которая лишь скрывает непомерную гордыню. Настало время прервать наши расспросы, которые начинали уже походить на не совсем уместное любопытничанье, и мы распрощались с доном Назарио, от души благодаря счастливый случай, нас познакомивший. Он в свою очередь поблагодарил нас за посещение и радушие и проводил до самой лестницы. Уходя, мы оставили на столе несколько монет; не представляя, сколько вообще нужно денег этому алчному бессребренику, мы с легкостью, не задумываясь, отделались пустячной суммой в два, от силы в три дуро.
V
— Это человек без ВСЯКОГО стыда и совести,— сказал мне журналист,— циник, правда талантливый, которому удалось-таки найти философский камень безделья, плут с незаурядной фантазией, практикующий тунеядство, так сказать, артистически.
— Друг мой, не будем спешить со столь рискованными и безосновательными выводами, которые жизнь может опровергнуть. Если вы не против, давайте припомним и внимательно разберем все его поступки. Я, со своей стороны, не стал бы высказываться категорически об этом человеке, который все же кажется мне самым настоящим мавром, хотя, как вы сказали, по метрике он мавр ламанч-ский.
— Ну, если он и не циник, значит, у него просто больная психика. Подобная пассивность выходит за рамки христианского идеала, особенно в наши дни, когда о каждом судят по его делам.
— Но о нем тоже нужно судить по его делам.
— Нет, позвольте: характер этого человека — в отсутствии всякого характера и в отрицании человеческой индивидуальности.
— Ну, а я все же подожду: быть может, станет известно что-нибудь такое, что прояснит суть дела, хотя \ же сейчас мне видится в блаженном Назарине индивидуальность весьма яркая.
— Смотря что вы называете яркой индивидуальностью. Лентяй, попрошайка, бездельник тоже может достигнуть на избранном поприще высокого мастерства; он может развивать и совершенствовать, в ущерб другим, какое-то одно из отпущенных ему дарований и при этом... кто знает? — являть миру чудеса остроумия и изобретательности. Этот человек — фанатик, предающийся пороку злостного тунеядства, и, пожалуй, это его единственный порок, ведь остальные качества его характера питают в нем одну лишь эту склонность. Вы скажете, случай достаточно нетривиальный? Безусловно, но не пытайтесь меня убедить, что наш знакомец преследует цели чисто духовные. Вы можете сказать, что перед нами — пастырь пустынь, дегустатор трав, буддист, певец экстаза, самоуничтожения, нирваны... так, кажется. Что ж, пусть так — все равно вы меня не собьете. Общество — эта мудрая и сердобольная нянька — должно разглядеть в подобных типах развратителей человечества и поскорее упрятать их в благотворительный приют. Я задаюсь вопросом: приносит ли этот неистовый альтруист хоть какую-то пользу ближнему? И отвечаю: нет. Церковь, помогающая в великом деле Благотворительности,— это прекрасно. Милосердие — добродетель личная, и в то же время замечательная помощница благотворительности — добродетели общественной. А помогают ли эти доброхоты-одиночки, эти средневековые аскеты, помогают ли они возделывать общественную ниву? Нет. Они предпочитают трудиться на своей собственной, а святое дело — милостыню, которую должно распределять разумно, с разбором, они обращают в непристойный промысел. Закон общественной жизни, да если угодно, и христианский — в том, что все обязаны трудиться, каждый на своем месте. Работают заключенные в тюрьмах, работают дети и старики в приютах. А этот мусульманин во Христе придумал, как можно жить, вообще не работая и не обременяя себя даже проповедями. Словом, я чувствую, что он хочет, лежа на спине и плюя в потолок, воскресить Золотой век — да, да, именно Золотой век. И боюсь, что у него найдутся последователи, потому что такие учения опутывают души незаметно, и уверен, что они подействуют неотразимо на бездельников, которых столько нынче кругом развелось. Да и чего можно ожидать от человека, который призывает к тому, чтобы книги, эта святыня, и газеты — этот освященный культурой плод цивилизации, это орудие прогресса, этот чудодейственный источник... чтобы все знания древних и новейших эпох, греческий эпос, Веды, тысячи тысяч прекрасных вымыслов превратились в груды удобрений. Гомер, Шекспир, Данте, Геродот, Цицерон, Сервантес, Вольтер, Виктор Гюго — в качестве просвещенного компоста на грядках с капустой и огурцами! Не знаю еще, почему этот пророк не предложил устроить в университете хлев, а академию, Атеней и консерваторию превратить в распивочные или в стойла для буренок!
Но ни мой приятель со своими досужими разглагольствованиями, ни я со своими доводами ни в чем не могли убедить друг друга. Вопрос о Назарине оставался открытым. В поисках новых сведений мы зашли в кухню, где, командуя настоящей батареей горшков и сковородок, расположилась Баланда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63