Дубовые полы покрыты потертыми персидскими коврами, а в громадных китайских вазах стоят засохшие гортензии и розы.
Но, несмотря на всю мою любовь к этому дому, родилась я не здесь. Я появилась на свет летним днем, полусолнечным, полудождливым, в 1910 году, всего в миле отсюда. В Большом Доме.
Мой отец уже припрятал в погребе бутылку хорошего портвейна, он, видите ли, ожидал мальчика, а такой уж был обычай: класть в погреб, на выдержку, бутылку портвейна, которую надлежит распить, когда сыну исполнится двадцать один год. Разумеется, когда появилась я, он лишь пожал плечами и сказал матери:
– Ну, что ж, если это все, на что вы способны, будем надеяться, что она, по крайней мере, научится сидеть в седле, как мужчина.
Его надежды я оправдала. Другие помнят себя в детских колясках, а я в конских стойлах. Первым моим воспоминанием были лошади. И, слава Богу, они заменили мне кукол, которыми занимались другие девочки. У меня был собственный маленький коннемейрский пони мышиной масти, очень послушный, и к трем годам папа простил мне, что я не мальчик. Я даже думаю, что он в душе гордился своей бесстрашной наездницей-дочерью.
Папа с мамой постоянно разъезжали и всегда брали меня с собой, с первого года моей жизни. Мама говорила, что не может оставаться одна, а он – что не может ее оставить, и поэтому мы всегда уезжали втроем. Разумеется, в Париж и, конечно же, на скачки в Довиль. Ну, и в казино – в Монте-Карло и Биарриц. Мама обожала азарт игры. Потом возвращались домой, занимались охотой и рыбалкой, а с наступлением светского сезона отправлялись в Лондон. А бесконечные званые вечера и приемы… Теперь уже таких чудесных вечеров не бывает. Завершался год поездками в Баден-Баден и в Блэк-Форест и прогулками на лыжах в Сент-Морице.
Да, попутешествовала я в детстве немало, а дома всегда была окружена массой игрушек, заботами гувернантки и безумной любовью близких.
Когда мама с папой решили, что я начала отбиваться от рук, они отослали меня кончать школу в Париж.
Они надеялись на то, что я превращусь в молодую леди, однако никто не удивился, увидев, что из этого ничего не вышло. Мама говорила, что я всегда была «особенной». Яркая, живая и веселая, с пылавшими золотом рыжими кудрями и насмешливыми голубыми глазами, я была очень популярна в компании сверстников. Мне исполнилось семнадцать лет, когда настал день моего «выхода в свет». Можете себе представить меня в пышном белом тюле, с перьями в волосах наподобие какаду?
В двадцать лет я не думала ни о чем другом, кроме лошадей и мужчин. Именно в такой последовательности. В Париже, впрочем, было наоборот: сначала мужчины, а потом лошади. Я уже говорила, что никогда не была красавицей, но люди ценили непринужденность моих манер, словоохотливость и всегда присоединялись к моему унаследованному от мамы легкому, словно взлетавшему вверх смеху.
И кто думал в те дни о том, что должно было случиться вскоре? Я всегда говорю, что у меня были счастливые десять лет, а потом всем нам, глупым юным созданиям, пришлось повзрослеть. А уж к тридцать девятому году многих из нас вообще не стало.
Мои друзья рассеялись по всей Европе. Кое-кто даже сражался на стороне противника. Это всех нас совершенно сбивало с толку: все мы, то предавались мечтам и развлекались на вечеринках, то были готовы возненавидеть друг друга. Но, видно, уж так водится в военное время: преступное меньшинство в своих собственных целях посылает в бой порядочных и храбрых.
Мой возлюбленный ушел в армию одним из первых. Арчи Герберт. Тот самый, любитель пересчитывать веснушки. Он был кадровым офицером английской миссии в Париже, когда была объявлена война, и остался там, собираясь принять участие в Сопротивлении. Его арестовали и отправили в Германию – слишком уж видной, знаете ли, была его семья, и расправиться с ним нацистам было очень лестно. Он умер в тысяча девятьсот сорок втором году в лагере для военнопленных. Нацисты уморили голодом этого тонкого, красивого юношу. Вряд ли я когда-нибудь об этом забуду.
Разумеется, все мы внесли свой вклад в войну. Я поступила в Женскую вспомогательную службу военно-морского флота Великобритании, главным образом потому, что там была самая красивая форма. Я хотела было поступить в кавалерию, но женщин туда не брали, да и лошадей в армии почти не было. В Женской вспомогательной службе из меня сделали офицера: у меня не было блестящего образования, но зато я знала три языка. За всю войну мне ни разу не удалось даже издали увидеть военный корабль, все время я возила офицеров по Лондону.
Ах, дорогие мои, война – это самое подходящее время для флирта. Видит Бог, в Лондоне мы были лишены многих удовольствий: не было ни шелковых чулок, ни духов, ни тряпок… и потом, эта дрянная и скудная еда. Хотя в «Кафе де Пари» можно было всегда заказать приличное вино, но его разбомбили. В прекрасных отелях «Клариджез» и «Савой» можно было за несколько шиллингов съесть приличный ленч. Работали и ночные клубы, и пабы. Играла музыка, мы танцевали, много смеялись и много плакали тоже. А потом война кончилась, и когда прошла эйфория, мы увидели, как мало вернулось домой наших друзей. Тех молодых людей, с которыми мы смеялись и шутили, мальчиков, с которыми играли в теннис и танцевали. И занимались любовью. Наше поколение стало совершенно иным.
После войны я возвратилась в Арднаварнху. Там по-прежнему жила мама, ухаживающая за своими цыплятами, овцами и коровами. Она стала настоящим мелким фермером. И только позднее я поняла почему. Ей пришлось делать все своими руками. Никто из нас никогда не задумывался о деньгах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156