– Ладно, – сказал я, завалился на другую кровать и поставил будильник так, чтобы зазвонил через два часа. – Я немножко вздремну.
Я погасил лампу. Сквозь оконные занавески сочился белый свет от электрических букв над входом в мотель. Я услышал, как девочка ворочается на кровати, и представил себе ее легкое платьице в цветочек, ее смуглые плечи, ее ноги. Большие темные глаза. Моей новой эрекции помешала «молния» джинсов – не до конца застегнутая, так что оказалось весьма ощутимо. Я лег по-другому и заставил себя думать о португальце Алмейде и обо всем, что на меня свалилось. Эрекция тут же исчезла.
Вдруг я почувствовал легкое прикосновение к моему боку, и теплая рука тронула мое лицо. Я открыл глаза. Девочка, выскользнув из своей постели, улеглась рядом со мной. Она пахла чем-то молоденьким, нежным, как мягкий хлеб, – и, клянусь, вся душа во мне перевернулась.
– Что это ты тут делаешь?
В тусклом свете из окна девочка смотрела так, словно изучала мою физиономию. Глаза у нее были очень блестящие и очень серьезные.
– Я вот тут подумала… Все равно ведь меня поймают – рано или поздно.
Она проговорила это горячим шепотом. Мне так хотелось поцеловать ее в шею, но я сдержался. Не время для таких вещей.
– Может, и поймают, – ответил я. – Хотя я сделаю все, что в моих силах.
– Португалец Алмейда получил деньги за то, что я девушка. А договор есть договор.
Я наморщил лоб и принялся думать.
– Не знаю. Может, нам удастся раздобыть сорок тысяч дуро.
Девочка покачала головой:
– Да без толку это. Португалец Алмейда – гад бессовестный, но слово свое держит всегда… Он сказал, что его договор с доном Максимо Ларретой – дело чести.
– Чести, – повторил я, а у самого в голове завертелось десятка два слов, куда больше подходящих для этих сукиных детей: для скотины-португальца, для Нати, продавшей честь собственной сестры, и для Окорока, который сейчас рыскал туда-сюда на своем катафалке, высматривая мой грузовик, чтобы вернуть сбежавший товар.
Я пожал плечами:
– Значит, ничего не поделаешь. Поэтому будем стараться, чтобы нас не поймали.
Она помолчала, не отводя от меня глаз. Под ее тонким платьем, ниже выреза, угадывались груди, колыхавшиеся мягко, если она шевелилась. «Молния» снова вцепилась в меня своими зубьями.
– Я кое-что придумала, – сказала она.
Клянусь вам: я угадал это прежде, чем она сказала, потому что волосы у меня на затылке встали дыбом.
Она положила руку на мою голую грудь, и я не смел шелохнуться.
– Даже не вздумай, – пробормотал я.
– Если я больше не буду девушкой, португальцу Алмейде придется отказаться от своего договора.
– Уж не хочешь ли ты сказать, – перебил я ее, а у самого во рту пересохло, – что мы должны заняться этим делом вместе? Я имею в виду – мы с тобой. Ну, в общем…
Она провела ладошкой по моей груди вниз и, задержав ее возле самого пупка, сунула в него пальчик.
– Я еще никогда ни с кем не была.
– Черт побери, – сказал я.
И вскочил с кровати.
Она тоже приподнялась – медленно. Вот что значит женщина: в этот момент казалось, что ей не шестнадцать лет, а все тридцать. Даже голос у нее вроде стал другой.
Я прижался спиной к стене.
– Я никогда ни с кем не была, – повторила она.
– Я рад за тебя, – смущенно выговорил я.
– Ты правда рад?
– Ну, я хочу сказать… гм… тем лучше для тебя.
И тогда она скрестила руки и сняла платье через голову – вот так, сама. На ней остались только белые хлопковые трусики, и она была такая красивая – само совершенство, кусочек чудесной горячей плоти.
А я – что тут говорить? «Молния» просто шкуру с меня заживо спускала.
5
Злодеи тут как тут
Ночь стояла тихая – из тех, когда ни один листик на ветке не шелохнется, и слабый свет из окна силуэтами очерчивал наши тени на простынях, на которые я не осмеливался лечь. Вы, наверное, думаете: с чего это я так стушевался – я, водила-дальнобойщик, в мои-то годы, да еще после полутора лет за решеткой и военной службы в Сеуте. Но вот так вот обстояло дело.
Этот кусочек плоти, голой и теплой, от которого пахло, как от только что проснувшегося ребенка, – ее огромные черные глазищи были в какой-нибудь паре дюймов от моего лица, – был прекрасен, как сон, как мечта. По радио Маноло Тена распевал что-то про попугая, который перестал болтать, и про часы, которые остановились, но у меня-то в ту ночь все работало как часы – все, кроме здравого смысла. Я сглотнул слюну и перестал отводить глаза. «Ты готов, коллега, – сказал я себе. – Совсем готов».
– Ты правда девушка?
Она посмотрела на меня так, как умеют смотреть только женщины: взглядом эдакой иронической и усталой мудрости – откуда они только ее берут, ведь не переймешь, и она точно не зависит от возраста.
Эта мудрость у них в крови с самого рождения.
– Ты правда такой дурак? – вот такой был мне ответ.
Потом она положила мне на плечо руку – на секундочку, так, словно мы двое старых приятелей, сидим себе и беседуем тихо-мирно, – а потом медленно повела ее вниз, по груди, по животу, пока не ухватила пояс джинсов, как раз над металлической пуговкой, где написано «Levi's». И медленно, медленно стала тянуть меня за пояс к постели, а сама смотрит на меня так внимательно, с любопытством и будто бы даже забавляясь. Как девчонка, знающая, что выходит за рамки.
– Где ты научилась этому? – спросил я.
– По телевизору.
И тут она рассмеялась, и я тоже рассмеялся, и мы, обнявшись, упали на простыни и… ну, в общем, сами понимаете. Я делал все очень медленно, осторожно, внимательно следя, чтобы ей было хорошо, и вдруг увидел ее широко распахнутые глаза и понял, что ей куда страшнее, чем мне, по-настоящему страшно, и почувствовал, что она цепляется за меня так, будто, кроме меня, у нее больше никого и ничего нет на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15