.. крик новорожденного — глухой хрип умирающего — свадебная песнь — погребальный плач — звон мечей — песнь охотничьего рога — шелест трав — вой ветра в ущелье — сухие листья шуршат, или крылья птицы, или тает морская пена на песке — лесные травы шепчут, тянутся к небу — испуганно вскрикнуло эхо, лавиной сорвалось с горного склона — медленно катится по серебристому листу ивы капля росы, вот-вот упадет с неслышным звоном — чайки плачут… Все — здесь, всё — здесь, в ней, многоголосая бездна… А потом хаос звуков сложился в Песнь такой красоты и мощи, что не было сил дольше слышать ее — и не было сил не слушать; Песнь звучала в ее сердце — и сердце разрывалось, останавливалось, не в силах вместить ее; Песнь заполнила все ее существо — она умирала, не понимая, что это смерть… — Ахтэнэ…Она не шевельнулась. Он повернул ее лицом к себе — и отшатнулся. Известково-белая застывшая маска, глаза — в пол-лица, огромные, слепые, неузнающие — смотрит, не видя, не понимая, кто перед ней; только губы вздрагивают, безмолвно шепча что-то — молитву ли, мольбу…— Ахтэнэ, очнись…Она не слышала. Закрыл ей рукой рот — страшно было видеть беззвучно шевелящиеся, еще по-детски нежные губы на неживом лице — и понял вдруг, обожженной ладонью прочел -«…хочу понять, как ты живешь с этим…»— Ахтэнэ!Ему казалось — он кричит, разрывая легкие.«…я должна понять…»— Нет, Ахтэнэ, нет, я умоляю!.. «…я должна…»
…Ее лицо менялось в лунном свете — то прекрасное, озаренное печальным трепетным мерцанием, то почти некрасивое, — но все яснее проступал облик, и он, узнавая и не смея узнать, едва удерживался от того, чтобы окликнуть ее, и имя горьким молчанием стыло на губах, и прошла вечность смятения и печали, а потом медленно поднялись длинные ресницы; несколько мгновений она смотрела на Валу, пытаясь осознать, что видит.— Ты… так и просидел здесь всю ночь?— И еще день, и еще ночь. Как ты?Губы дрогнули в бледном подобии улыбки.— Ты поняла?..— Да. Я и сейчас слышу — только тихо, тихо… Здесь, — рука коснулась груди и снова бессильно упала. — Я… напугала тебя? Как я сюда попала?— Я донес на руках.— Ох… — тихонечко, виновато. — Прости, я не… Со мной все будет хорошо, ты иди.— Нет уж. Позволь мне остаться, — он усмехнулся уголком губ.Она опустила ресницы, медленно свернулась клубочком:— Иди, Тано… — тихо, уже засыпая, — иди…Он подождал немного и уже поднялся было, когда вдруг услышал:— Им къерэ…Одними губами, и тень легла на лицо — он не сразу понял, что это — уже во сне, тихий-тихий больной голос:— Им эркъэ-мэи, Тано… Тано-эме… им къерэ…
…Льалль поет тихо — словно стебли трав под ветром.Как мучалась она, подбирая — те, единственные, хрустальные слова — в одиночестве, в тишине, где терн и можжевельник — ну, почему обязательно терн и можжевельник, ведь было — другое: высокое небо и весенний непокой ветра с горьким чистым юным запахом трав… когда пришло — это: лицо твое — полет сокола, и больше я не знаю слов — им-мэи кэнни дэнъе.И слов больше не стало. Да и все равно не смогла бы она сказать их — никогда.Режущие струны — стальные; собственный, со стороны слышащийся ломкий какой-то голос — ей всегда не хватало дыхания, но сейчас это неважно — никто ведь не слышит:Файи-мэи таа айантэ -Къантэй-мэи тайаа эртэ…Отпустите меня в небо,Отведите меня к дому -Там осока поет ветру,Под луной — голубые травы;Там в ладони мне лягут звездыСеребром бубенцов горьким -Файи-мэи таа айантэ -Къантэй-мэи тайаа эртэ…Ушли слова с детства знакомого языка; стали — иные, и показалось — всегда было только так, и травы вставали по грудь — аи эрно-эме, мельдо…Там вишневых цветов жемчуг -Лепестки в серебряной чаше,Там сплетаются стебли судеб -Травы встреч и светлой печали -Файи-мэи таа айантэ -Къантэй-мэи тайаа эртэ…Во сне она летала — высоко в прозрачном небе, таком праздничном, родниково-чистом, что не было для него иного имени, кроме — айантэ.Там цветы колдовской ночиСтанут птицами на рассвете,Будут пить из моих ладонейКапли звезд и вино тумана -Файи-мэи таа айантэ -Къантэй-мэи тайаа эртэ……каплей росы, говорил он, стань пером птицы в ладонях ветра — пусть он летит сквозь тебя, пусть поднимет тебя над землей, над холмами в лиловой вересковой дымке — все вверх, вверх — распахни крылья — лети…Во сне она знала, как это — летать.…Там надежда — солнцем рассветным,Там сердца распахнуты ветру,Сокол кружит в высоком небе,На равнине звенит вереск…Файэ-мэи таа айантэ -Къантэ-мэи тайаа эртэ…Льалль поет тихо — словно стебли трав под ветром…
… — Хар-ману, что это ? Ахтэнэ рассматривала шипастый стебелек с зеленоватыми невзрачными соцветиями и листьями, похожими на ладонь с разведенными пальцами. Рагха внимательно вглядывалась в лицо девушки; ответила медленно, с трудом подбирая слова Твердыни: — Народ иртха зовет — йарвха, злая трава. Смешай с медвежьим салом по одной части сока на десять частей сала, потом на огне томи. Рану смажешь — заживет быстро, но жечь будет, и след останется, как железо приложили. Один, два харума пройдут, рана заживет. Можно болезни кожные лечить: пятна оставит. Следи, сок в глаза не должен попадать. Без глаз будешь. Пхут, совсем плохо. Помолчала. — Йерха… — Да, хар-ману? — вскинула голову девушка. — Ах-ха… глаза хар-ману видят верно… Ты — Йерха, — скупо улыбнулась мать рода. — Я… — девушка потерла лоб. — Я — Ахтэнэ, хар-ману. — Ахт'на… — Рагха покачала головой. — Нет. Йерха. — Что это? Покопавшись в ворохе трав, что-то бормоча себе под нос, Рагха вытащила наконец тонкую серебристую веточку с мелкими узкими листьями и бледно-желтыми соцветиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193