Доминирование евреев в штате наркоматов, органов государственной власти, партийного строительства после революции продолжало укрепляться. Но они сумели скомпрометировать своим поведением многие из нарождавшихся «светлых идей». Маленький пример сути «экономического подхода» ставит многое на свои места в головах сомневающихся. В апреле 1921 года «Нью-Йорк Таймс» привела занятную сводку средств, поступивших на счета заграничных банков: Троцкому – 11 миллионов долларов в банки США и 90 миллионов швейцарских франков в банки Швейцарии; Зиновьеву – 80 миллионов швейцарских франков; Урицкому – 85 миллионов швейцарских франков; Дзержинскому – 80 миллионов швейцарских франков; Ганецкому – 60 миллионов швейцарских франков и 10 миллионов долларов; Ленину – 75 миллионов швейцарских франков. Деньги переводились и другим партийным деятелям за границу регулярно. Из России на эти цели выводились бриллианты чемоданами ни в фигуральном, а реальном смысле. Предполагалось, что деньги пойдут на подрывную деятельность в случае изгнания большевиков из России. Эти-то средства потом Сталин будет выколачивать из «элиты пролетарской революции», мобилизуя для того сыск ВЧК, затевая громкие процессы над бывшими лидерами партии. Все люди, а евреи, окрыленные коммунистической идеей, особенно были склонны прикарманить российские капиталы для сугубо личного пользования.
Какой же смысл удивляться тому, что и современные деятели прежде всего закладывают капитал «про черный день» за границей. В большинстве своем такую прозорливость демонстрируют современные «русские евреи»: тут можно вспомнить о Березовском, Гусинском и прочих. Все они – современные Парвусы… Их опыт с успехом перенимают теперь уже и представители других наций… Наверное, страшнее всего то, что деятельность таких оригиналов порождает ответный национальный экстремизм – движения радикально националистического, фашистского толка. На этой полянке начинают энергично собирать ядовитые грибы и кислые ягоды коммунисты. Важно, что умом обиженные люди нет-нет, да и примкнут к подобным атавистическим движениям…
* * *
Олег всегда был моим первым читателем и главным слушателем «творческих размышлизмов». Но я не ждал от него великомудрых заключений, вещего слова всемогущего, беспристрастного критика. Просто он был ближе остальных ко мне, потому и получал первым мою очередную книгу. Сейчас я тоже вывалил в гущу его мозгов помои историко-публицистического варева. Исподтишка было легко наблюдать, как он плохо справляется с функциями вынужденного ассенизатора.
В молодости мы особо часто втягивались в философское токовище: тогда вели себя, как глухие тетерева на весеннем току. Наверное, мы и стремились к таким обсуждениям по тем же мотивам, что и лесная птица – нас жгли изнутри половые гормоны, и мы пели песни любви нашим виртуальным подругам. Со временем интересы наши разошлись: Олег занялся коммерцией, а я продолжал творить и вытворять. Изредка мы снова впадали в философический транс, но он мне уже перестал быть интересен в дуэтном исполнении. Олег безвозвратно отстал от меня, сохранив только позу пижона, но растеряв свежесть мысли. Это меня удручало, но не озадачивало, ибо я понимал дело писателя – затворничество и неустанная работа на повышение. А дилетантам остается публичная сцена, и разухабистый митинг.
Мы уже не понимали друг друга: я предлагал Олегу вознестись за пределы стратосферы и там покувыркаться в творческой невесомости – иначе говоря, я тянул его к тонкостям мышления, а он спешил топтаться в посудной лавке, точно слон. В делах творческих Олег все больше уподоблялся настойчивому лягушонку, склонному до самозабвения резво прыгать на травке мокрого лужка: ему казалось, что это и есть верх совершенства в преодолении закона всемирного тяготения. Олег разучился с аппетитом лакомиться «деталями творчества», его индивидуалистическими особенностями, он перестал быть поэтом-любителем. Самое страшное, что он не чувствовал «грани»: Олег на полном серьезе пытается потчевать меня заурядностью, примитивом. Причем старался, уподобляясь азартному дворовому мальчишке, зацепить меня дешевой хитростью, да логикой разозленного обывателя. Он забывал об уровне моего полета, а сам уже не был способен подняться выше обыденной заурядности…
Последний раз мы крупно поговорили по поводу моего замечание о творчестве Пушкина и Лермонтова. Я высказал свои симпатии к раннему Лермонтову, позволив себе такое замечание: маленькая поэмка «Сашка» мне дороже «талантливым любительством», чем грандиозное мастерство творца «Евгения Онегина». Мне казалось, что Лермонтов, как поэт, был менее ангажирован интересами публики, он был откровеннее, а потому лиричнее. Пушкин же к тому времени уже уподобился «гениальному ремесленнику». Иначе и быть не могло – ведь он находился на содержании и царя, и общества, подцензурной литературы.
Мое высказывание привело в бешенство друга: доктринерство выплеснулось из него потоком яда змеи Эфы. Олежек распушил хвост так, словно его уже назначили директором Пушкинского дома. Мой друг-коммерсант принялся доказывать мне совершенно банальные вещи. Пришлось резко прервать дискуссию простым вопросом: «Сколько книг ты, дорогой мой, успел написать за свою жизнь?» «Ни одной». – был его ответ. Мой ответ был категоричным: «Вот, когда напишешь хотя бы одну книгу, тогда и вернемся к этому разговору».
Больше всего меня, конечно, волновало то, что и предмет моих явных симпатий, его сестра Олечка, тоже нет-нет да и теряла поводыря творческой трезвости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189