Вы же сами видели, что труп еще не окоченел, да? Вы же почувствовали, какое пекло было в этой машине, да?
– И что?
– А то, что инженер отошел между семнадцатью и двадцатью двумя накануне того дня, когда его обнаружили.
– И больше ничего?
– И больше ничего. Ах да, забыл: инженер, конечно, помер, это да, но дело свое довел до конца. На чреслах были следы спермы.

– Господин начальник полиции? Говорит Монтальбано. Хочу сказать вам, что мне только что звонил доктор Паскуано. Он сделал вскрытие.
– Монтальбано, не утруждайтесь. Я уже все знаю, около двух мне позвонил Якомуцци, присутствовавший на вскрытии, и мне все доложил. Слава богу!
– Простите, я не понял.
– Я говорю: слава богу, что кто-то в нашей замечательной провинции решает умереть естественной смертью, подавая таким образом хороший пример. Вы не находите? Еще две-три смерти, подобные инженеровой, и мы сравняемся с остальной Италией. Вы говорили с Ло Бьянко?
– Еще нет.
– Позвоните ему прямо сейчас. Скажите ему, что с нашей стороны больше нет возражений. Могут устраивать похороны, когда им угодно, если судья даст добро. Но он-то только этого и ждет. Послушайте, Монтальбано, сегодня утром я забыл вам сказать, моя жена изобрела какой-то сногсшибательный рецепт приготовления осьминожков. Вы ничего не имеете против вечера этой пятницы?

– Монтальбано? Это Ло Бьянко. Хочу вас проинформировать. Сегодня сразу после обеда мне звонил доктор Якомуцци.
«Вот загубленное призвание! – подумал Монтальбано. – В другие времена быть бы Якомуцци отменным глашатаем – ходил бы себе с площади на площадь, стучал в барабан».
– Он сообщил мне, что вскрытие не показало никаких отклонений от нормы, – продолжал судья. – И я в этой связи дал разрешение на захоронение. Вы не имеете ничего против?
– Ничего.
– Могу я таким образом считать дело закрытым?
– Вы не могли бы дать мне еще два дня?
Он услышал, в буквальном смысле слова услышал, как в голове собеседника включился сигнал тревоги.
– Почему, Монтальбано, что такое?
– Ничего, судья, абсолютно ничего.
– Тогда в чем же дело, боже правый? Я признаюсь вам, комиссар, потому что это не тайна, что и я, и прокурор, и префект, и начальник полиции – все мы получили настоятельные просьбы сделать так, чтобы эта история завершилась как можно скорее. В рамках закона, разумеется. Вполне естественная просьба со стороны тех – родных и товарищей по партии, – кто хочет побыстрей забыть и замолчать эту прискорбную историю. И справедливая, по моему разумению.
– Понимаю, судья. Но мне нужно не больше двух дней.
– Но почему? Назовите мне хотя бы одну причину!
Он нашелся, нашел лазейку. Разумеется, нельзя же было сказать, что его просьба ни на чем не основывалась, или, лучше, основывалась на ощущении, непонятно как и откуда взявшемся, будто кто-то держит его за дурака и пока он таковым и является.
– Если вы настаиваете, пожалуйста: я это делаю для общественности. Не хочу, чтобы кто-нибудь пустил слух, будто мы поторопились закрыть дело только потому, что не собирались докапываться до сути. Знаете, ничего не стоит убедить в этом людей.
– Если это действительно так, я согласен. Я даю вам эти сорок восемь часов. Но ни минутой больше. Постарайтесь понять ситуацию.

– Джедже? Как поживаешь, дорогой? Извини, что разбудил тебя в полседьмого вечера.
– Иди ты на хер!
– Джедже, разве так разговаривают с представителями закона? Тебе ведь перед лицом закона только и остается, что обмарать со страху портки. Кстати, спрошу, пока не забыл: правду говорят, что тебе случалось ходить на полметра?
– Каких еще полметра?
– Да тех самых, на букву «х».
– Не будь сволочью. Чего тебе?
– Поговорить надо.
– Когда?
– Сегодня вечером попозже. Скажи мне ты когда.
– Давай в двенадцать.
– Где?
– Как обычно, на Пунтасекка.
– Джедже, целую тебя в губки, дорогой.

– Доктор Монтальбано? Говорит префект Скуатрито. Судья Ло Бьянко только что сообщил мне, что вы попросили еще двадцать четыре часа или сорок восемь часов, точно не помню, чтобы закрыть дело покойного инженера. Доктор Якомуцци, который всегда любезно считал своим долгом информировать меня о развитии событий, сообщил: вскрытие однозначно установило, что Лупарелло скончался от естественных причин. Я не собираюсь оказывать на вас какое-либо давление, то есть как-то на вас влиять, да для того нет и никаких оснований, но я хочу спросить вас: почему?
– Мой запрос, господин префект, как я уже сказал доктору Ло Бьянко и подтверждаю в разговоре с вами, продиктован стремлением блюсти прозрачность правосудия и имеет целью задушить в зародыше любое недоброжелательное заключение по поводу якобы существовавшего у полиции намерения не раскрывать подоплеки случившегося и сдать дело в архив без должной проверки фактов. Вот и все.
Префект заявил, что он удовлетворен ответом, тем более что Монтальбано точно выбрал два глагола (раскрывать и подтверждать) и одно существительное (прозрачность), которые испокон веков входили в лексикон префекта.

– Это Анна, извини, если помешала.
– Что у тебя с голосом? Ты простудилась?
– Нет, я на службе, в оперативном отделении, и не хочу, чтобы меня слышали.
– Ну, что ты мне хочешь сказать?
– Якомуцци позвонил моему начальнику, сообщил, что ты еще не хочешь кончать с Лупарелло. Мой начальник ответил, что ты, по твоему обыкновению, ведешь себя как последняя сволочь, – мнение, которое я разделяю и которое уже имела случай высказать тебе несколько часов назад.
– Ты за этим звонила? Спасибо за подтверждение.
– Комиссар, мне нужно шепнуть тебе еще одну вещь, которую я узнала, как только мы с тобой расстались и я вернулась сюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42