Мы всех наверх позвали, в работу запрягли,
Поставили марсель мы, на новый галс легли.
Весь день лавировали, всё испытав в пути,
Весь день тянули шкоты, но не могли уйти.
И ураган холодный, как милостыня, гнал
Нас прямо на буруны, кружил нас возле скал.
Держать старались к югу, чтоб нас отлив унес,
Но, сколько мы ни бились, несло нас на утес.
Дома, дороги, скалы и брызги у камней,
И стражника с биноклем я видел всё ясней.
Белее пены моря на крышах снег лежал,
И в каждой печке алый шальной огонь пылал,
Сияли окна, дымы летели к небесам,
Клянусь, я чуял запах всего, что ели там!
– Великолепно! – прервал Кольвин. – Простите, Луи, но это действительно очень хорошо! Слушаю! Читайте!
– Не перебивайте, Кольвин! – поморщился Луи. – Я читаю и всматриваюсь…
Отчетливо я слышал трезвон колоколов.
Ну что ж, всю злую правду я вам сказать готов:
День наших бед был праздник и звался рождеством,
И дом в саду на горке был мой родимый дом.
Я словно видел комнат знакомых уголки,
И папины седины, и мамины очки,
И как огонь веселый, пылающий в печах,
Бока румянит чашкам на полках и столах.
И даже словно слышал их разговор о том,
Что сын уехал в море, тем опечалив дом,
И – ах! – каким болваном я стал себя считать:
Промерзшие веревки в подобный день таскать!
Маяк на горке вспыхнул, и берег потемнел.
И вот поднять бом-брамсель нам капитан велел.
«Нас опрокинет!» – Джэксон, помощник, закричал.
«Теперь уж безразлично», – в ответ он услыхал.
Но снасти были новы, и ткань крепка была,
И шхуна, как живая, навстречу ветру шла.
И зимний день был кончен, и под покровом тьмы,
Оставив берег сзади, на волю вышли мы.
И был на шхуне каждый доволен в этот час,
Что море, только море, здесь окружает нас.
Лишь я с тоскою думал о том, что кинул дом,
О том, что папа с мамой стареют день за днем.
Луи резко опустился в кресло и сидя повторил последнюю строку:
– О том, что папа с мамой стареют день за днем.
– Очень хорошо, чрезвычайно, необыкновенно! – взволнованно произнес Кольвин. – Но, позвольте, Луи, куда же вы? Что? Как вы сказали?
– Мне здесь нечего делать, дорогой друг и учитель, – печально ответил Луи. – Иду в контору, чтобы расплатиться за пребывание в гостинице. Вечером я уезжаю.
– Луи! – воскликнул Кольвин, обнимая своего друга. – Что случилось?
– Домой, к отцу, к матери, к няне моей! Меня зовет моя Шотландия, Кольвин! Я хочу работать! Мне надоело бездельничать. Спасибо, дорогой учитель, за всё!
Глава третья
«На всех парусах летит моя бригантина»
Луи возвратился домой нежданно-негаданно: ничто не было приготовлено к его встрече, да и сам сэр Томас только что уехал по делам службы в Глазго. Миссис Стивенсон гостила у сестры в Сванстоне. Луи вошел в свою комнату и, прежде чем идти в ванную, чтобы вымыть лицо и руки, внимательно оглядел с детства знакомые вещи: диван, круглый стол подле него, шкаф с книгами, бюро в простенке, бронзовые часы на камине, кресло перед письменным столом, а на столе… Странно – на столе лежит библия в толстом кожаном переплете, рядом с нею стоит плетенная из ивовых прутьев корзинка, а в ней очки, моток красной шерсти, альбом с дагерротипами и фотографическими карточками, медный звонок с длинной деревянной ручкой, – тоже хорошо знакомые с детства вещи; они принадлежат старой Камми. Но зачем и кто перенес их сюда, на стол?..
Луи тряхнул звонок, стоявший на маленьком круглом столике. Минуту спустя вошел Ральф; он поклонился молодому хозяину, поздравил с благополучным прибытием, спросил, что угодно. Луи взглядом указал на библию и корзинку с вещами:
– Почему всё это у меня на столе?..
– Разве сэр Томас не писал вам? – удивленно ответил Ральф.
– О чем писал? Я ничего не знаю! В чем дело?
– Так распорядилась Камми, сэр.
– Когда распорядилась, о чем? Ничего не понимаю! И, кроме того, для тебя я по-прежнему Луи, а не сэр!
– Разве вы не знаете, что Камми умерла? И что она распорядилась перед смертью, чтобы эти ее вещи были переданы вам? На память, сэр. «Это всёмое наследство», – сказала она… Не надо плакать, Луи! Ваша нянька дожила до глубокой старости.
Ральф вышел из комнаты, а Луи, забыв о ванной, опустился в кресло у стола; одну руку он положил на библию, пальцами другой стал перебирать содержимое корзинки. Трудно и больно представить себе родной дом без Камми, невозможно поверить, что ее нет на свете. «Два моих друга – человек и собака – расстались с этим миром в мое отсутствие, – вслух произнес Луи. – Два живых существа горячо и преданно любили меня, а я забывал о том, что они есть на свете… Бедная старая Камми…»
Он целовал, как священную реликвию, простой моток шерсти, сжимал в своей руке очки в потемневшей металлической оправе; рассматривал фотографии в альбоме; там было несколько дагерротипных снимков с колыбели, в которой лежал маленький Луи, десяток смешных рисунков: домик, кораблик, человечек с рогами на лбу и хвостиком за спиною, маяк, паровоз… И на каждом рисунке неумелая, крупная подпись: «ЛУ СТИВЕНСОН» – и дата: «1856 год».
«Всё помню, всё вижу; даже запахи детства, как ветерки, проносятся предо мною, – шептал Луи. – Мне было шесть лет, когда я рисовал этот домик, человечка с рогами… О, Камми, Камми!»
Он заплакал. Часы пробили шесть, потом семь раз, а ему не хотелось, трудно было расстаться с этими дорогими его памяти и сердцу вещами… Он плакал и ловил себя на том, что плачет, а радуется тому, что у него такое обычное, как у всех людей, сердце, способное жалеть, страдать и забывать о себе. Несколько раз входил Ральф, приглашая в столовую, заглянула Полли и, остановившись на пороге, издали смотрела на мистера Стивенсона-младшего, так недавно, кажется, прибегавшего в кухню посмотреть, как делается пудинг, и тайком, на ушко, просившего дать ему полтарелки сейчас, а полтарелки он съест потом, за обедом… Давно ли Луи читал слугам в кухне рассказы, сам изустно сочинял таинственные истории!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105