А мы что, на пятках у него бычки тушим? Или зубы выбиваем? Или вон – помните? – Цыгана Хан связал и заставил всех плевать ему в лицо.
– И доплевались. Цыган, наверное, лупит и сейчас по нашим колоннам, сука. Поймать бы, – сказал один из «дедов».
– Хан сейчас тоже лупит – парашу где-нибудь под Воркутой.
– Вот бы Цыгана поймать.
– Он, небось, в Чикаго виски глушит.
Санько встал и, громко зевнув, сказал:
– Ну, ладно.
– Куда? – остановил его Остапенков.
– Спать. Я нынче чтой-то плохо спал... – пробормотал Санько и сел на место.
– Пока до Воркуты в гости к Хану будешь чухать на поезде, и отоспишься, – смеясь, сказал Удмурт.
– Искать пойдем, – сказал Остапенков.
– Такой дождь, – уныло сказал второй «черпак».
Остапенков обернулся к нему.
– Не понял, – проговорил он, – что вы тут делаете?
– Да мы... – «Черпак» смущенно улыбнулся.
– Пойдем, Серега, спать, – позвал его первый «черпак», и «черпаки» ушли, пришибленно улыбаясь.
– Я тоже думаю, что капать он не пойдет, – сказал Остапенков.
– Значит...
– Одно из двух: сидит у какого-нибудь земляка или ползет мимо КПП.
– Я этому гороховому шуту роги поотшибаю, я ему... – Удмурт осекся. – Слыхали? – Послышался второй взрыв. Минуту спустя опять бухнуло. Солдаты вышли на улицу, в темноту и дождь.
– Первую батарею обстреливают, – сказал дневальный. – Минометы.
На краю полка в черноте пыхнули огни и раздались деревянные звуки – батарея открыла ответный огонь из гаубиц.
– Как бы тревоги не было, – пробормотал Санько.
Разорвались мины, и тут же им ответил хор гаубиц: бау! бау! б-бау-у! На краю полка закраснели трассирующие очереди, – пересекаясь, они уходили во тьму. Треск автоматов был едва различим в неумолчном хлюпанье и стуке дождя по крыше «грибка». Мины стали рваться чаще. Заработали пулеметы и скорострельный гранатомет. Лил дождь, гаубицы кричали: бау! бау! – и ночь с мясистым треском разрывалась, брызжа во все стороны огнем.
«Деды» вернулись в палатку. Они стояли возле печки, курили и молчали. Возможность тревоги тяготила, воевать ночью под зимним дождем не хотелось, хотелось залезть под одеяло и, послав все к черту, погрузиться в домашние сны.
– Вот же! А? – сказал тонким чужим голосом Санько.
– Что? – резко спросил Остапенков.
– Что, что! Да хрен с ним, пускай он хоть икону на пузе таскает!
– Да? – Остапенков прищурился. – А если мне завтра с ним в бой? В атаку, мм?
– Вот именно, – поддакнул Иванов.
– Он же убежит, – продолжал Остапенков, – бросит автомат и смоется, тебе будут шомполом глаза прокалывать, а он будет сопли пускать и уносить ноги, а? Этих баптистов и адвентистов... на полюс всех, чтоб не воняло здесь ладаном! К ... матери! К... матери!
– Я эту породу изучил. А к этому одуванчику давно присматриваюсь, – сказал Иванов. – Как он на того пленного смотрел...
– Он чистеньким хочет!.. Но ни хрена! – Остапенков потряс кулаком. – Ни хрена. Лучше пускай сразу вешается. Или он станет настоящим разведчиком, или пусть убирается, в разведроте ангелочкам не место.
– Остап, – вдруг послышался насмешливый голос сбоку, – а Остап.
Остапенков вздрогнул и обернулся. Сквозь прутья спинки койки на него глядел бывший сержант Жаров. Он лежал под одеялом, заложив руки за голову.
– Не бойся, это я, – сказал Жаров.
– Я боюсь? Тебя, что ли? – Остапенков расслабил усилием воли мышцы лица, но улыбка вышла судорожной – дернулись щеки, дрогнули губы, шевельнулись брови, и опять лицо затвердело.
– Ну, теперь ты меня не боишься, – сказал мирно Жаров.
– Я тебя никогда не боялся.
– Это тебе так кажется сейчас. Блазнится. Мне тоже иногда блазнится, что я Хана не боялся. А боялся, хоть был одного призыва с ним. – Жаров взял с тумбочки пачку, вытащил сигарету и закурил. – Я тут смотрел, как вы потрошите этого сына, и... Сказать тебе, Остап, одну вещь?
– Ну.
– Жалеть будешь. Потом.
– Я-а? Ха-ха-ха.
Скрипнула дверь, все обернулись и увидели в проходе человека с почерневшим лицом. Он стоял в дверном проеме, с него густо капало, и за его спиной шелестела, хлюпала и взрывалась ночь. Дневальный пихнул его в спину и затворил снаружи дверь. Стодоля молчал. Все смотрели на его сырой, обвисший бушлат, старую, давно отслужившую свой срок шапку с подпаленными ушами, на разбитые огромные грязные кирзовые сапоги, на его синие губы, мокрый острый нос и ямы глаз.
– Ты вон к печке иди, – сказал Удмурт.
Остапенков бросил взгляд на Удмурта и снова вперился в Стодолю.
– А-а, – хрипло сказал Остапенков, – явление...
Стодоля молчал.
– Где был? – спросил Остапенков.
Стодоля поднял на него глаза, пошевелил губами.
– Что-о? Не слышу!
– Я верую, – повторил Стодоля.

МАРС И СОЛДАТ

1

В комнате было светло, – ночью выпал снег. Первый снег всегда радовал и бодрил, но нынче старику было нехорошо. Он проснулся, увидел белую Москву и вдруг подумал, что этот первый снег – последний. Старик прогнал эту мысль, черную мысль о белом снеге, он заставил себя думать о других вещах, и он думал о других вещах, но что-то там внутри сохло от тоски, ныло и саднило. И ведь боли утихли в старом теле, и сердце стучало ровно, и голова ясна была, а муторно было на душе. Старик грустно зевнул и нахмурил густые черные брови.
После завтрака старик в синем спортивном шерстяном костюме сидел в кресле, сложив белые рыхлые руки на мягком большом животе, и глядел слезящимися глазами на белую Москву, на свою белую огромную Москву...

2

Сорокопутов покатался по тесному темному гроту и немного согрелся; он скорчился, подтянул колени к груди и замер. Руки, схваченные за спиной веревкой, были тяжелы и полумертвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50