Дверь почти затворилась, но в последний миг Романов сунул в щель ногу.
– Но! – удивленно вскрикнул проводник, распахивая дверь.
– Ты по-человечески можешь ответить? – сказал Романов.
Ударом ноги проводник сбил с порога ногу Романова и захлопнул дверь. Романов застучал кулаком в толстое пыльное стекло. Проводник стоял за дверью и смотрел на них. Он достал папиросную пачку, вытащил папиросу, подул в мундштук, прикурил и опять уставился на солдат. Вскоре поезд тронулся, Романов плюнул в мутное стекло. Когда поезд отъехал, проводник открыл дверь и крикнул:
– Засранцы!
Покружив вблизи вокзала, они нашли сквер. Там была река, неширокая и прямая. От реки скверно попахивало, но они решили, что это ничего, и расположились у воды. Через сквер иногда проходили люди, но от их глаз солдат скрывали кусты на берегу. По другому берегу тянулись глухие стены каких-то кирпичных приземистых построек, над их крышами высились фонарные столбы, фиолетово светя на черные крыши, на реку и на солдат. И они повеселели, увидев, что здесь так светло и укромно в то же время. Они повеселели еще больше, когда расстелили на траве газеты, выложили на них хлеб, консервы, огурцы и увидели, как мерцает колоннада бутылок.
– Ничего себе ресторанчик, – пробормотал Спиваков.
Все охотно согласились, что ресторанчик просто замечательный.
– Тогда поехали, – сказал Спиваков. Он расставил бумажные стаканчики, взял бутылку водки, но Шингарев остановил его:
– Сначала портвейн.
– Я не хочу мешать, я буду только водку, – ответил Спиваков
– Нет, мы должны сначала выпить портвейна.
– Я теперь никому ничего не должен.
– Так положено. Положено пить красное вино, это вино победы, – стоял на своем Шингарев.
Романов и Нинидзе поддержали Шингарева, и Спиваков отступил, Шингарев разлил по стаканчикам портвейн. Они подняли стаканчики, полные черного вина, осторожно чокнулись и выпили. Шингарев на последнем глотке поперхнулся и закашлялся. Он поставил пустой стакан и провел рукой по груди.
– Облился, черт, – сдавленно проговорил он и снова закашлялся.
– Да нэт ничего, биджо, – возразил Нинидзе, наклоняясь к нему и разглядывая его рубашку.
– Да липко же, – откликнулся Шингарев.
Романов закурил и поднес горящую спичку к груди Шингарева, и все увидели на его рубашке большое темное пятно.
– Застирай, – посоветовал Нинидзе.
– Тогда уж придется всю рубашку стирать, – сказал Романов.
– Мятая будет, где я ее выглажу? Вот же черт...
– Ерунда, наплюй, – сказал Спиваков.
– А ты галстук примерь, – подал идею Романов.
Шингарев вытащил из кармана кителя, лежавшего в стороне на «дипломате», галстук и надел его.
– Ну, что?
– Посвети.
Романов зажег спичку.
– Почти не видно. Если китель снимать не будешь, вообще никто ничего не увидит, – сказал Романов.
– Да плюньте вы на тряпки. Мне вот наплевать. Нам с Сашей наплевать, да, Саша? – спросил Спиваков.
Узкое фиолетовое лицо Саши Реутова сморщилось, – он улыбнулся, как всегда, беззвучно. Спиваков налил себе и Реутову водки и спросил, наливать ли остальным. Нинидзе и Романов кивнули, а Шингарев отказался. Они выпили водки и, отдуваясь, принялись закусывать, Шингарев пил портвейн.
– Нам все равно с Сашей, – продолжил свою мысль Спиваков, – мы с Сашей и в кальсонах поедем, лишь бы домой, а, Саша?

* * *

Была глубокая ночь. По скверу перестали проходить люди. Фиолетовая река стояла между берегов. Хорошо была слышна железная дорога: безразличный голос диктора, гудки, щелканье вагонных сцепок, биение колес и чуханье дизелей.
Нинидзе, вдруг разучившийся хорошо говорить по-русски, ругал старшего лейтенанта из особого отдела, ругал штабного, отобравшего очки, ругал какое-то начальство, не обеспечившее нормальное возвращение домой; он вошел в раж и начал крыть по-грузински. Ну, да его никто и не слушал. Спиваков все жалел, что побоялся провезти в погонах или в подметках пару пластинок анаши, – он утверждал, что водка его не берет, мол, он так привык к анаше, что водка кажется ему водой; он тоже ругал старшего лейтенанта, наклепавшего на Сашку Реутова, на Сашку, который никогда в жизни не вкушал сладостной травки анаши. Романов беспрерывно курил, обсыпаясь пеплом, и тепло смотрел на товарищей. Иногда он запрокидывал голову и глядел на тополя, озаренные фиолетово-синим светом фонарей, – он подолгу глядел на тополя и улыбался. Самым трезвым был Шингарев, он прислушивался и оглядывался.
Была глубокая ночь. Тополя молчали, и река молчала, фиолетовая и бездвижная. Где-то за спящими домами шумела железная дорога.
– Мурман, – сказал Романов, закуривая новую сигарету, – не ругайся, прошу, ну. Такой день... ночь. И ты, Шингарев-Холмс! Я не хочу просто глядеть в твою сторону, ей-богу, ну. Выпей водки, что ты эту краску лупишь.
– Кому-то надо быть трезвым, – откликнулся Шингарев.
– Здесь? Вот здесь, в эту ночь-то? – Романов откинул голову и замолчал, глядя в небо.
– Надирайся, Шингарев-Холмс, – сказал Спиваков, – меня же не берет. Я – как стеклышко.
– Может, споем? – встрепенулся Романов. – Какую-нибудь душевную вещь. «Дипломаты мы не по призфа»... фа... Как это? Дипломаты вы не по призфа... фа! фа! Ха-ха-ха! Призфанье! Ха-ха-ха!
– А действительно, музыки не хватает, – сказал Спиваков. – Ну, что, Мурман, заводи свой «маде ин Жапен».
Мурман-Нинидзе сказал мрачно:
– Нэт прыомныка, спёрлы.
– Как? Кто?
– На пэрэсильке, вах-мах-перемах!
– Что ж ты молчал?! – вскричал Романов.
– Что... что. Что толку било говорыт.
– Как что? Да как это – что? Да мы б всех на уши поставили! Всех этих ублюдков! Как это – что? Мы б их всех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50