Вагон еще немного продвинулся вперед и остановился… К нам бежали люди с ломами и лопатами. Откуда-то появился сцепщик с тормозным башмаком в руке. Раньше бы надо было…Когда общими усилиями вагон откатили и подложили под колеса башмаки, я пришел в себя. Шея ныла от напряжения, руки стали тяжелыми, как чугунные болванки. Сварщики, опустив электродержатели, смотрели на меня. В их глазах запоздалый испуг.Я нагнулся и оторвал державшуюся на честном слове подметку. Это я ее за шпалу зацепил.— Как же это он… покатился? — кивнул один из электросварщиков на злополучный вагон.— Вы что, оглохли, что ли?! — напустился я на них.— Тебя можно использовать вместо маневрового… — ухмыльнулся тот, кто помог мне сдержать вагон.— Как видишь, одной тяги оказалось маловато, — сказал я. — Не подоспей ты, тяжеловес, — и крышка!Он сначала оторопело посмотрел на меня, потом рассмеялся:— За словом в карман не лезешь!Проведя пятерней по черным вьющимся волосам, он ушел, немного косолапя. Я уже почти полгода работал на заводе, а этого человека не видел. Если бы встретил — запомнил бы. Колоритная личность. Я спросил у одного из рабочих, кто этот человек.— Ремнев-то? Новый начальник арматурного. Уже с неделю работает, — ответил тот.
Со всех сторон по широким дорогам и узким тропинкам стекаются люди к проходным. Завод большой, и рабочих много. Я киваю направо и налево, у меня здесь много знакомых. Лезу в карман за пропуском, но дед Мефодий, высокий, жилистый, кивает: «Проходи!» Вот память у деда! Тысячи людей идут мимо, и он каждого помнит. Этот старик знаменитый. Он работал на заводе еще при царе Горохе. И вот никак не может уйти на пенсию. У него в проходной электрическая плитка и маленький кофейник. Дед Мефодий на старости вдруг пристрастился к черному кофе. Пьет из большой алюминиевой кружки, и без сахара. У деда крепкое сердце и ясная голова.В просторной раздевалке я переодеваюсь. Снимаю свитер, брюки и облачаюсь в пролетарский наряд: синий замасленный комбинезон и берет. У окна переодевается Дима. Он кивает мне и улыбается. У Димы розовое лицо и чистые глаза. Вот что значит вести праведный образ жизни. А у моего соседа по шкафчику лицо помятое, глаза мутноватые. Видно, вчера хватил лишку, а сегодня весь день будет маяться. И работа ему не в работу. Натянув на себя спецовку, мой сосед громко высморкался в угол и, тяжко вздохнув, поплелся в цех.— Я за городом был. С отцом, — сообщил Дима.Если бы с девушкой, я, конечно, удивился бы.— Ты знаешь, снег уже сошел.— Невероятно, — сказал я.— Вечером был на дежурстве, — сказал Дима. — Одного интересного парня из ресторана вытащили… Он трубачу в инструмент вылил бутылку шампанского.Застенчивый, как девушка, Дима, который и мухи не обидит, был дружинником. И, говорят, неплохо выполнял свои обязанности. Разговаривая с пьяницами и хулиганами, он краснел и смущался. И это, как ни странно, на многих действовало отрезвляюще.— Ты тоже его тащил? — поинтересовался я.— Мы с ним потом до самой ночи разговаривали, — сказал Дима. — Он, оказывается, в тюрьме сидел, недавно вернулся ну и отпраздновал…— Ангел-заступник. О чем вы разговаривали?— Он придет сюда, — сказал Дима. — Поступать на завод. Помоги ему. Ты ведь член комитета…— Ладно, — сказал я. — Если от меня это будет зависеть… И если он придет.— Конечно, придет, — сказал Дима. Он безгранично верил всем. По-моему, его смог бы провести пятилетний ребенок.Мы вышли из раздевалки. Мне приятно разговаривать с Димой. Он умеет удивляться самым обыкновенным вещам. Два года работает на заводе, а мужественности, свойственной рабочему человеку, все еще не приобрел. В нашей бригаде в ходу было крепкое русское слово. Не ругался лишь Дима. За два года он наслышался всякого, но это его нисколько не изменило. Более положительных людей, чем Дима, я еще не встречал, и, наверное, не только я, потому что Диму на первом же году работы стали ставить другим в пример, писать о нем в газетах, выбирать в президиум, назначили дружинником. И Дима тянул лямку и никогда не жаловался.И все-таки до стопроцентной положительности ему одного не хватало: он никогда не выступал на собраниях. Сидеть в президиуме — сидел, а вот на трибуну его на аркане не затащишь.Карцев и Матрос пришли раньше нас. Они сидели на слесарном верстаке и разговаривали. У Матроса в руках бутылка с кефиром. Время от времени он, взболтнув, опрокидывал ее в рот.Посреди цеха лежал компрессор, который называется компаунд-насос. Мы должны его разобрать и отремонтировать.— Андрей и Дима — на разборку, — распорядился бригадир, — а мы с тобой, — он посмотрел на Матроса, — пойдем на паровоз устанавливать главный воздушный резервуар.— Еще гудка не было, — сказал Валька.— Подождем гудка, — усмехнулся Карцев.Лешка был не очень общительный человек. Худощавый, жилистый, длинная шея всегда торчит из широкого воротника. Редкие светлые волосы зачесаны набок, и оттого голова кажется маленькой. Особенно по сравнению с покатыми плечами. Голос у Лешки густой, басистый. Рявкнет — за километр услышишь. Карцев вечно моргает, будто в глаза ему попала угольная крошка. Наверное, поэтому невозможно определить, какого они у него цвета. Дело свое Карцев знал досконально. У него был в бригаде самый высокий разряд.Дружбы особой я с Лешкой не водил, но и не ссорился. За полтора года совместной работы всякое бывало: то опоздаешь, то раньше уйдешь, то еще какая-нибудь штука приключится. И надо сказать, Карцев ни разу не подвел. Хотя не один раз пришлось ему крупно разговаривать из-за нас с начальником цеха Ремневым. А когда они разговаривают, одно удовольствие послушать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117