И, конечно же, Марья Ивановна переоделась в легкомысленные и многообещающие одежды не только потому, что они привлекли ее своей необычностью. Просто блеск алмаза, вставленного этим человеком в заколку, продолжал играть в ее сердце. Продолжал играть, призывая к благодарности и поощрению в его лице всех истинных, то есть щедрых мужчин.

* * *

Эгисиани вошел весь в белом, открыто лишь спокойное лицо аскета, пригвожденное к черепу агатовыми глазами. Марья Ивановна возлежала на беломедвежьей шкуре. Головка ее покоилась на большой подушке, надежно прикрывавшей свирепые глаза и ужасные зубы лишенного плоти животного.
– Муж не заругает? – спросил Эгисиани, усевшись подле нее по-восточному.
– Поживем – увидим, – философски улыбнулась женщина и, не мешкая, взяла быка за рога:
– Вы знаете, Владимир, мне кажется, что вы знаете, как умерла Кристина. Насколько я поняла, последние месяцы перед смертью она вращалась в кругу ваших ближайших друзей, которые вряд ли занимались заготовками метел для московских дворников...
– Может быть, вы закажете что-нибудь? – попытался Эгисиани сменить тему. – Сегодня у нас сибирские пельмени с медвежатиной, кабаньи отбивные, оленина по-чухонски...
– Давайте оленину по-чухонски. Что это такое?
Эгисиани отвел глаза и растворился в прошлом.
– Это тоже она придумала... – заговорил он глухим голосом. – Однажды явилась сюда заполночь, оживленная, вся освещенная какой-то внутренней красотой, и попросила всех отпустить. Я отпустил, и она, походив туда-сюда – руки в брюках, вся в порыве, вся в будущем – предложила приготовить к ужину что-нибудь этакое. И тут же придумала сама. Повела на кухню, завязала мне полотенцем глаза и приказала готовить. Ну, я, пожал плечами и пошел к холодильнику. Взял первый попавшийся кусок мяса, порезал его на кусочки, положил в кастрюлю и начал сыпать и лить в нее все, что попадало под руку. Потом поставил на плиту, притушил немного, снял, сунул в духовку и принялся готовить подливу и гарнир. А она, наблюдая за мной, звонко смеялась, иногда до слез хохотала... И записывала все мои действия... Через час мы ели... Не тут, а там, в большом зале, за центральным столиком.
Все было так чудесно... В какой-то момент мне показалось, что я, сжав кулаки и приглушив чувства, шел к этому ресторану только лишь затем, чтобы эта ночь с Кристиной состоялась...
Эгисиани помолчал, отстранено глядя на обнаженные ступни Марьи Ивановны и покачиваясь в такт своим мыслям.
– В ту ночь мы впервые легли в постель... – продолжил он, по-мальчишески улыбнувшись. – Все было так естественно... И я знал, и она знала, что это необычное своей полнотой единение будет единственным, мы знали, что оно родит в наших душах необычайные силы и назавтра мы сможем сделать то, что под силу одним лишь всемогущим богам... И что всю жизнь мы будем стремиться, будем жаждать, чтобы подобное единение испытали и все те, кто дорог нам и кто способен испытывать.
Эта ночь изменила меня – с тех пор я не могу спать с женщинами... Нет, я могу лечь с ними в постель, но после первого же соприкосновения или поцелуя ухожу, убегаю. Понимание того, что простое, бесчувственное соитие, пусть не бесчувственное, пусть наполненное чем-то на четверть, на треть, на половину, отнимет у меня ту ночь, сделает ее бывшей, то есть умершей, наполняет мое тело дрожью и я бегу прочь от женщины. Нет, не от женщины, не от конкретной женщины, а от мысли, что эта смерть, смерть той ночи, может случиться по моей вине...
Марье Ивановне захотелось прижать этого большого глупого мальчика к груди. "Если бы он налил мне коньяка, нет, аперитива, напитка жриц любви, – улыбнулась она, – я бы, пожалуй, не устояла".
Ее улыбка вывела Эгисиани из прострации. Вглядевшись в лицо женщины, он позвонил в колокольчик. Через пять минут столик был уставлен всевозможными яствами, бутылками и бутылочками. Центр его заняло блюдо с фруктами, возглавляемыми вальяжным ананасом (корзины с цветами слуги поставили рядом с Марьей Ивановной). Осмотрев получившееся великолепие, Эгисиани, однако, остался недоволен и, попросив прощенья у собеседницы, удалился, как он сказал, на пару минут.
Марья Ивановна использовала его отсутствие для приведения чувств и мыслей в относительный порядок.
"Судя по всем, он поэт в душе и к тому же философ, совсем не такой, как Смирнов, – думала она, прикрыв глаза. – Поспорил с другом, что вырвет Кристину из темного царства, и вырвал. Разбудил спящую царевну. Потом прямые их жизней пересеклись, и они на несколько часов стали счастливыми... Невообразимо счастливыми, потому что ни он, ни она, ничего земного не хотели, они не стремились к плотскому удовлетворению... Это небо в благодарность за целомудрие, в благодарность за добрые дела слило их на одну ночь в единую молекулу. И потом, этот мальчишка и поэт, не захотел любви продажных женщин, женщин, которые готовы на все ради полуторачасового царствования в его ресторане... Как я его понимаю... Он увидел меня и понял, что, может быть, со мной он сможет подняться выше, чем поднимался с Кристиной...
А Смирнов? Я же клялась ему в верности?
Ну и что, что клялась? Если я хоть разик не передохну, не изменю с хорошим человеком, ему же хуже будет – не прощу я ему своей верности. И как нежно я буду любить его потом, когда у него вырастут такие маленькие, такие миленькие и совсем незаметные рожки!
Но сначала надо все у этого мальчишки выведать. Если я явлюсь домой с пустыми руками, Смирнов все поймет...
Он и так поймет. По глазам. Ничего, глазки мы подведем по-новому, и он ничего не увидит..."
Эгисиани вернулся несколько раздраженным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38