Славная девочка-латышка. Меня это и подкупило, но Михельс ей не доверял.
На этом допрос Зингера был закончен, протокол его, с которым Югов собирался идти к генералу, был подписан, но сначала мы пригласили давно уже ожидавшую нашего вызова Лейду.
– Я буду рассказывать с самого начала. – Лейда торопилась, и от этого ее акцент стал заметнее. – Рынок сам по себе очень занятный и в другое время меня бы более заинтересовал, а здесь я торопилась скорее выполнить поручение. И тут же, конечно, потеряла Вадима: мне вообще не хотелось, чтобы меня провожали. Потолкалась в рядах, где дамское белье продавали, прошла к старым картинам и нашла наконец книжки. Спросила Смирдина: все смеются, умер, говорят, еще в прошлом столетии. Потом меня какой-то оборванец остановил и шепотом спросил, что мне у этого Смирдина нужно. Я показала ему ключ, и он тут же схватил меня за руку и повел куда-то за рынок. Там в одном невзрачном домишке я и нашла этого Смирдина, который, как мне потом сказали, был просто скупщиком старых краденых живописных полотен, которых у него было действительно много.
– Найти этот домишко поможешь? – перебил я ее.
– Конечно. А тебе зачем? Ты же государственных преступников ловишь?
– Я Стрельцову сегодня же сообщу. Продолжай.
– Продолжаю. Смирдин посмотрел на ключ и сказал, что это, кажется, тот же самый, какой он передал Снегирю для дубляжа, но лучше всего, конечно, проверить. Потом приказал босяку, который привел меня к нему, отвести меня на Большую Молчановку. Только спросил при этом:
«А она сама была у Снегиря?»
«Говорит, что была», – подтвердил босяк, а это я ему наврала, конечно, сказала так, как научил меня Вадим. Ну а на Большой Молчановке встретилась сразу с обоими, с Зингером и Сысоевым, который, оказывается, Михельс. Зингеру я сразу понравилась, по его глазам это поняла, а расспрашивать меня он поручил все-таки Михельсу. Тот посмотрел на меня внимательно и говорит:
«Лицо знакомое. Где-то я ее видел».
А я не смутилась, потому что к родственникам переехала на это время немножко пожить, и говорю:
«Наверное, близ костела. Я часто туда хожу. Я католичка».
Михельс же, записав мой адрес, тотчас перешел к форменному допросу.
«Адрес проверим. А теперь подробно о том, что вы делали в Риге до советской оккупации и во время ее?»
И я в точности рассказала о нашем маленьком кафе, где папа орудовал на кухне, мама сидела за кассой, а я подменяла по возвращении из школы нашу дневную официантку Эмму.
«Доходное кафе?» – спросил он.
«Очень», – подтвердила я и соврала, конечно, потому что мы чуть не прогорели, по уши в долгах у поставщиков сидели.
«А когда провозгласили Советскую власть, и кафе и доходы ваши, конечно, стали собственностью государства?» – ехидно спрашивает Михельс, на меня посматривая.
«Обидно было, конечно», – говорю я.
«Что-то большого огорчения я в ваших словах не чувствую, – сразу же подмечает Михельс и спрашивает уже строже: – И кто же надоумил вас бежать из Риги накануне освобождения ее от Советской власти?»
«Мои родные, которые звали меня в Москву: подальше, говорили, от войны будешь».
Тут оба они захохотали, и мне даже самой стало смешно, только я сдержалась. Пусть думают: сидит, мол, глупая девчонка, которая ни в жизни, ни в политике ничего не понимает. Неважная артистка из меня, но с ролью домработницы, думаю, справлюсь. А они оба вдруг начинают говорить по-немецки, считая, что я их не понимаю, но у нас немецкий проходили в школе и в буржуазной Латвии, и при Советской власти, да и среди наших гостей в кафе было немало немцев.
«Возьмем, – говорит Зингер, – посмотрим. Лучше, чем какую-нибудь выдрессированную комсомолом советскую девку брать».
«Смотреть надо, да повнимательнее, – откликается Михельс. – Я своего Серого к ней приставлю» – это он о том босяке, который привел меня на эту Молчановку. И вдруг настораживается и обращается ко мне по-немецки: «А ты знаешь немецкий язык?»
Я не растерялась и отвечаю:
«Простите, не понимаю».
Он тут же спрашивает, но уже по-русски:
«А какой язык у вас проходили в школе?»
«Латышский и русский, – отвечаю я. Действительно, в некоторых школах у нас проходили русский язык в качестве иностранного. Я соврала, рискнув, что он проверять не будет. И при этом добавила: – Кроме того, у нас в семье говорили по-русски. Ведь мать же у меня была русской и родилась в Москве, только в Риге перешла в католичество».
Так я начала работать у Зингера. Но Михельс меня тут же предупредил, указав на Серого: «Вот этот человек будет всегда с тобой на кухне и на улице. Будешь звать его Серый. К телефону не подходить».
И ушел. Зингер действительно не знал его адреса, а когда ему требовался Михельс, он просто приказывал Серому: «Найди мне его к такому-то часу».
Серый даже собрался спать в одной комнате со мной. Тут уж я не вытерпела и пожаловалась Зингеру, и тот приказал ему лечь на полу возле моей двери. Так продолжалось несколько дней, и Серый всюду ходил за мной – в булочную и продуктовый магазин, где я покупала массу продуктов: карточек у меня было много. Ко мне Серый не приставал, хотя я ему нравилась, просто он чего-то боялся и только два раза выходил куда-то вместе с Михельсом. К телефону я подойти не могла. Лишь один раз повезло: Серый застрял в уборной, и мне удалось сообщить вам по телефону адрес. Больше ничего не успела: услышала шаги Михельса и Зингера, которые вдруг появились вместе. Хорошо, что я в это время накрывала на стол, но Михельс взъярился:
«Ты почему одна?»
«Торопилась накрыть стол, а ваш Серый в уборной сидит», – говорю я, а он продолжает с этакой подозрительностью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29