Не гожусь.
– Для могилы годишься.
– Ты тоже, – отпарировал я. – В могилу еще успеется, а сейчас жрать охота.
Он захохотал.
– Это ты верно сказал, что в могилу еще успеется. – Он подсел к столу и налил коньяку себе и мне. – Водка у нас дрянная, а коньяк отличный. Привозят из Парижа. Мартель. За что пьем?
– За победу, – сказал я.
Он захохотал еще громче.
– Смешишь ты меня, Сережка. Мудрый тост. Пью.
Он выпил и прибавил с кривой усмешкой:
– А второй выпью за то, чтобы из этой дыры скорее выбраться. У меня в Берлине дядька со связями. Обещает перевод этим летом. В Париж или в Афины. Подальше от выстрелов.
– А что, досаждают? – усмехнулся я.
– А то нет? Так и ждешь, что какой-нибудь гад шарахнет из-за угла гранатой. Моего предшественника уже кокнули. А теперь меня приговорили.
– Значит, не заживешься, – равнодушно заметил я.
Не закусывая, он снова наполнил бокал. Руки его дрожали.
– Я и так уж тороплю с переводом. Только бы не тянули. А там отсижусь в Париже, и война, гляди, кончится.
– Еще повоюем, – сказал я. – Два с половиной года ждать.
Рука его с полным бокалом замерла над столом.
– Ровно через два с половиной года, – пояснил я, – а именно восьмого мая сорок пятого года, будет подписано соглашение о безоговорочной капитуляции. Интересуешься кем? Немцами, дружок, немцами. И где, ты думаешь? В Берлине. Почти на развалинах вашей имперской канцелярии.
Он так и не выпил свой коньяк, медленно опустив бокал на стол. Сначала он удивился, потом испугался. Я перехватил его взгляд, брошенный на тумбочку у дивана, где лежал его «вальтер». Наверно, подумал, что я сошел с ума, и тут же вспомнил об оружии.
Но ответить он не успел. Зажужжал зуммер его внутреннего телефона. Он схватил трубку, назвал себя, послушал и о чем-то быстро заговорил по-немецки. Я уловил только одно слово: Сталинград. Вспомнились слова моего спутника по темно-зеленому гестаповскому «ворону»: «…сейчас либо январь в самом конце, либо февраль в самом начале». Так и есть: он вернулся к столу с внезапно помрачневшим лицом.
– Сталинград? – спросил я.
– Ты понимаешь по-немецки?
– Нет, просто догадался. Скис ваш Паулюс. Капут.
Он предостерегающе постучал ножом о тарелку.
– Не говори глупостей. Паулюс только что получил генерал-фельдмаршала. А Манштейн уже подходит к Котельникову.
– Разбит ваш Манштейн. Разбит и отброшен. И Паулюсу – конец. Какое сегодня число?
– Второе февраля.
Я засмеялся: как приятно знать будущее!
– Так вот, именно сегодня капитулировал в Сталинграде Паулюс, а ваша Шестая армия или, вернее, то, что от нее осталось, воздавая хвалу фюреру, шагает в плен.
– Замолчи! – крикнул он и взял свой пистолет с тумбочки. – Я таких шуток никому не прощаю.
– А я и не шучу, – сказал я, отправляя в рот ломоть консервированной ветчины. – У тебя есть где проверить? Позвони.
Мюллер задумчиво поиграл своим «вальтером».
– Хорошо. Я проверю. Позвоню фон Геннерту: он должен знать. Только учти: если это розыгрыш, я расстреляю тебя самолично. И сейчас.
Он подошел к телефону, долго с кем-то соединялся, что-то спрашивал, слушая и вытягиваясь, как на смотре, потом положил трубку и, не глядя на меня, швырнул пистолет на диван.
– Ну как, точно? – усмехнулся я.
– Откуда ты знаешь? – спросил он, подходя.
Лицо его выражало безграничное удивление и растерянность. Он смотрел на меня, словно спрашивая: я ли это или представитель верховного командования в моем обличье?



– Фон Геннерт даже удивился, что я знаю. Пришлось выкручиваться. Официально об этом еще не объявлено, но Геннерт знает.
– А он тебе сказал, что Гитлер уже объявил траур по Шестой армии?
– Ты и это знаешь?
Он продолжал стоять, не сводя с меня глаз, растерянный и непонимающий.
– И все-таки откуда? Ты не мог знать об этом вчера, это понятно. А сегодня… Кто мог сказать тебе? Тебя, кажется, с кем-то привезли сюда?
– Утром… – сказал я, – утром твой Паулюс еще брыкался.
Он поморгал глазами.
– Кто-нибудь мог поймать московскую передачу?
– Где? – засмеялся я. – В гестапо?
– Не понимаю. – Он развел руками. – В городе об этом еще никто не знает. Убежден.
У меня вдруг мелькнула мысль, что еще можно спасти моего незадачливого Джекиля. До утра ему, видимо, ничто не грозит, но утро он встретит в полном сознании, избавленный от моей агрессии. Тогда за его жизнь я не дам ни копейки. Мюллер церемониться с ним не станет, тем более когда объявит, что не помнит ничего происшедшего накануне. Значит, надо думать. Игра будет трудная.
– Не гадай, Генка, – сказал я, – не угадаешь. Просто я не совсем обычный человек.
– Что ты имеешь в виду?
– А ты слыхал или читал о том, как у нас в одном научно-исследовательском институте, – начал я, вдохновенно импровизируя, – была ликвидирована в сороковом году некая исследовательская группа? За границей много шумели об этом. В общем, группа телепатов.
– Нет, – растерялся он, – не слыхал.
– А ты знаешь, что такое телепатия?
– Что-то вроде передачи мыслей на расстоянии?
– Примерно да. Проблема не новая, о ней еще Синклер писал. Только идеалистически, со всякой потусторонней чепухой. А у нас ставились опыты на серьезной научной основе. Понимаешь, мозг рассматривается, как микроволновый приемник, воспринимающий на любом расстоянии мысли, как волны непостижимой длины. Что-то меньше микрона. Способность эта есть у каждого, но в зачаточном состоянии. Однако ее можно развить, если найти мозг-перципиент, так сказать особо восприимчивый к внешней индукции. Многих пробовали, в том числе и меня. Ну, я и подошел.
Мюллер сел и протер глаза.
– Сплю я, что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41