– Я понимаю, готовых рецептов нет, всякий раз нужно поступать по-разному. Но неужели же нет чего-то самого главного, что поможет даже в самом трудном, самом запутанном случае?
– Самое главное? – задумчиво повторила Наталья Андреевна. – Вот я вам расскажу такой случай. Работала у нас молоденькая учительница. Побывала я у неё на уроках. Как будто недурно. Уроки по всем правилам методики. Спрашиваю: «Хорошие у вас ребята?» – «Хорошие», отвечает. «Скажите, вон тот, на первой парте, что он собой представляет?» – «Прекрасный мальчик. У него одни пятёрки. Очень развитой и смышлёный». – «А тот, черноглазый, в голубой рубашке?» – «Это троечник, средний ученик. Но дисциплинированный». – «А вон тот, курносый, с веснушками?» – «А у этого вообще четвёрки, но по арифметике ниже пяти не бывает»… И, понимаете, – продолжала Наталья Андреевна, – вдруг все эти ребята – черноглазые и голубоглазые, смуглые, светловолосые, веснушчатые, – все стали на одно лицо, и уже только одно отличало их: четвёрочник, троечник, двоечник, отличник… Ну, подумайте сами, разве можно охарактеризовать школьника одними отметками! Как будто отметка может исчерпать человека, будь он даже только восьми лет от роду! Вот это я ей и сказала. А она мне так спокойно: «У меня их сорок, не могу я знать каждого в отдельности». Я вам скажу: мне страшно стало. Как же работать с детьми, если не знать их? Как учить их – даже орфографии или таблице умножения? Сорок ребят – это сорок разных характеров, и тут, поверьте, нет двух похожих, которых можно спутать друг с другом. Учителю не знать своих детей – значит лишиться глаз и обречь себя на работу вслепую, без малейшей надежды на успех. Просто безумие какое-то!
Она помолчала, потом заговорила спокойно:
– Вы говорили, что ваш Савенков – очень испорченный мальчуган. И верно, в нём много неприятного: угрюм, резок, любит делать назло. А всё-таки приглядитесь к нему внимательней. Да вы дома-то у него были?
– Нет.
– Что вы! Непременно надо побывать.
– Я знаю, что надо. Но понимаете, Наталья Андреевна, у меня к нему очень неприязненное чувство. Ко всему, он ещё трус: при Анатолии Дмитриевиче ведёт себя смирно, а только тот за дверь, опять начинает изводить весь класс и меня.
– Да, это тяжело, конечно, – медленно проговорила Наталья Андреевна, – но я уверена, в конце концов вы и его поймёте. Знаете, вот уже сорок лет я в школе – и не припомню случая, чтобы ничего, совсем ничего нельзя было сделать. Вот вы спрашиваете, что самое главное. Для воспитателя самое главное, самое важное – понять ученика. Бывает, беседуешь с учеником на уроках, на экзаменах, оцениваешь его знания, случается даже – даёшь ему характеристику и всё ещё по-настоящему ничего о нём не знаешь. И ждёшь, ловишь, подстерегаешь ту минуту, тот иногда непредвиденный случай, который откроет тебе сокровенное в человеке. В такие минуты, как под лучом прожектора, всё озаряется, всё становится ясно…

НОВЫЕ БАШМАКИ

Однажды мне дали ордера на обувь и одежду, надо было их распределить. Обычно мы с ребятами такие вопросы решали сообща: они лучше знали, кто в чём нуждается, и я прислушивалась к их мнению.
– У Савенкова башмаки совсем прохудились, – нерешительно сказал Саша Гай.
– Ну, Савенкову давать нельзя, – возразил Юра Лабутин. – Да он и сам не просит, понимает, что ему на ордер рассчитывать не приходится.
«А всё-таки дать надо», решила я. Савенков действительно ходил в рваных башмаках.
Когда он явился в школу (по обыкновению, опоздав на целый урок), я вручила ему ордер. Он посмотрел на меня с таким глубоким, неподдельным изумлением, что мне стало не по себе. Ордер он взял и на другой день пришёл в новых кожаных башмаках. Во время перемены я заметила, что его нет в коридоре, и приотворила дверь класса. Николай стоял у окна, поставив ногу на батарею центрального отопления, и бережно вытирал башмак носовым платком. Я тихо затворила дверь и медленно пошла в учительскую.
С трудом я закончила в этот день занятия и, не задерживаясь, пошла домой. Мне было глубоко, мучительно стыдно.
Этот мальчишка раздражал меня, мешал мне. Я не любила его, и он это знал. Ведь если вспомнить, он день ото дня вёл себя всё хуже. Не было ли это ответом на мою неприязнь? И почему я невзлюбила его с первого дня? Что я знала о нём, кроме того, что он угрюм, неприветлив, что у него грязные тетради и неопрятные руки? Ведь Савенков всего-навсего одиннадцатилетний мальчик. Как же я допустила, чтобы у нас началась эта глухая взаимная вражда? Почему у меня не нашлось для него приветливого слова? Как это могло случиться?
На другой день я пошла к Савенкову домой. Он увидал меня ещё во дворе, но не подошёл, не поздоровался, а только посмотрел угрюмо и подозрительно.
– Колька, к тебе учительница пришла, жаловаться будет! – услышала я за своей спиной.
Николай свистнул и с независимым видом умчался на улицу.
Я позвонила, и через минуту мне отворила дверь женщина лет тридцати пяти с хмурым, усталым лицом.
– Вам кого?
– Я к Савенковым… из школы.
– Из школы? – настороженно переспросила она. – Пожалуйста, проходите…
Я пошла за нею в конец скупо освещённого коридора. В небольшой опрятной комнате за столом сидела девочка лет шести, неуловимо похожая на Николая: то же скуластое лицо, те же серые глаза, только взгляд не такой хмурый и губы совсем ребячьи – добрые, пухлые. Когда я вошла, она встала и выжидательно посмотрела на мать.
– Вы кто же будете? – спросила женщина, тоже с ожиданием глядя на меня. – Учительница?
– Да, я учительница вашего Николая. А вы его мать?
– Нет. Он мне пасынок. Мужа на войне убили, вот я и осталась одна с ними двоими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81